Влюбленный Достоевский

Люба играет, спотыкается, всматривается в ноты, пробует снова.

А тетя Маша уже сидит в конце школьного коридора, за небольшим, покрытым зеленым сукном столиком и под мелодию марша работает спицами. Маша – душевная и добрая женщина, хотя это крайне не соответствует ее внешности: худая, плоскогрудая, в рабочем халате, свисающем с узких плеч, она со спины вообще походит на девочку-подростка с неоформившейся фигурой и тонкими ногами. Сейчас ее пальцы и спицы движутся в ритме моцартовского марша, и, когда Люба сбивается, сбивается и тетя Маша, вздыхает, распускает нитку и начинает ряд снова.

А в классе Альбина Петровна откинулась на спинку стула, прикрыла глаза, слушает и правой рукой вместе с Любой ведет в воздухе мелодию, будто поддерживает Любину руку. Но Люба опять сбивается.

– Ё-моё! Ну, нет покоя, – в сердцах говорит себе тетя Маша, считает набранный ряд петель, распускает и вяжет снова.

А в классе Люба опять ищет левой рукой аккорд в басу и не может найти.

– Ну что ты ищешь?! – взрывается Альбина Петровна. – Дома надо учить! Дома! Я могу помочь, десять раз объяснить, но выучить за тебя ноты я не могу. Сколько бы у тебя здесь ни было, – она тычет Любу пальцем по лбу, закрывает ее ноты и хлопает себя по заду, – без этого места ничего не получится. Все. Иди домой. Выучишь ноты – придешь.

Люба виновато складывает ноты в папку, встает. Что-то отмечая в журнале, Альбина Петровна продолжает:

– И вообще, зачем ты приходишь в такой юбке! Ты совсем не сюда торопилась. Я вижу, что у тебя в голове. Часы возьми свои.

Потупившись, Люба возвращается от двери за часами и еще стоит виновато у пианино, но Альбина Петровна не смягчает тона:

– Все. Я сказала. Уйди с глаз.

Оставшись одна, Альбина Петровна собрала со стола ноты в шкаф, подошла к пианино и взялась за крышку, чтобы закрыть, но вдруг бегло, аллюром, одной правой рукой проиграла кусок марша и тут же оборвала себя, закрыла крышку пианино, взяла со стола журнал и сумочку и вышла из класса.

В коридоре школы пусто и тихо, и в этой сумрачной тишине на столике подле тети Маши отдыхает после рабочего дня телефон.

Альбина Петровна шла по свежевыметенной ковровой дорожке.

Двери классов открыты, там молчат инструменты, и внизу, в гардеробе, нет ни одного пальто.

– Последний звонок отменяется, тетя Маша.

– Опять Перова не выучила. – Тетя Маша аккуратно сложила вязанье в целлофановый кулечек. – Чего с ней возиться-то? Она того и гляди вообще скоро коляску покатит!

– Тетя Маша! – укоризненно сказала Альбина. – Она в восьмом классе.

– Да они теперь уже и в седьмом классе!.. – махнула рукой тетя Маша.

Альбина вошла в учительскую. Здесь, в крохотной комнатке, отрезанной от класса фанерной перегородкой, тесно стояли старый кожаный диван и шкафы с нотами под потолок. У стены ютился столик и над ним – овальное зеркало. На зеркале губной помадой было написано наспех: «Приемная Глыбина 24-17». Не стирая эту надпись, Альбина хотела причесаться, но ее внимание привлек лист бумаги, прикрепленный рядом с зеркалом: «Объявляется конкурс на лучшее блюдо из плавленого сыра. Допускается растирание с чесноком, уксусом, селедкой и т. п.» Под объявлением на столике стояла батарея разнокалиберных баночек, оставшихся, видимо, после проб «блюд».

– Маша, ты видела? – рассмеялась Альбина. – Что только не придумают от скуки! – Она попробовала какой-то сыр из баночки и сморщилась. – Счастливые люди – ученики к ним не приходят, сиди и сыр растирай с селедкой.

Она сняла лист с объявлением и дописала: «Второй конкурс – на лучшее название нового блюда!» – потом прикнопила лист на место, сняла пальто с вешалки, стала одеваться.

Маша, звеня ключами, проверила, выключена ли плитка под чайником.

– Бог с ними, с сырами-то! – сказала она. – А вот надымили! Все Юлия от учеников с сигаретой прячется, засядет тут и пыхтит, и пыхтит.

– Доводят, – объяснила Альбина.

– А вы цацкаетесь с ними потому что. – Выйдя за Альбиной, тетя Маша закрыла учительскую на ключ. – Моя б воля – или учись как положено, или вообще не ходи в школу.

– Ну, тогда нам только и останется, что сыр растирать с селедкой, – улыбнулась Альбина Петровна и спустилась вниз, к выходу. – До свидания.

– До свидания, милок. Иди отдыхай.

После рабочего дня было приятно идти вот так в тишине вечернего города по безлюдной улице. На этом пятачке всегда мало прохожих – кроме музыкальной школы, никаких других общественных учреждений.

Альбина с наслаждением вдыхала свежий, гретый последним, будто отстоянным теплом, воздух бабьего лета, на ходу трогала пышные низкие ветки осенней листвы и вообще вела себя как человек, очутившийся наконец на свободе и наедине с самим собой.

Дойдя таким образом до старой, чугунного литья изгороди, обозначавшей начало городского сквера, она пошла более собранной походкой. Улица, сузившись до ширины небольших ворот, плавно переходила здесь в аллею этого сквера, и сам сквер был устроен очень геометрично: от центральной, ухоженной и нарядной клумбы с фонтаном, работающим только в праздничные и воскресные дни, пучком радиусов разбегались асфальтированные аллейки с аккуратными разноцветными скамейками. За изгородью эти аллейки естественно переходили в улицы.

Днем в этом сквере молодые мамы и бабушки выгуливали малышей, вечером в светлых аллеях, поближе к выходу, шаркала молодежь, а в глубине, там, где темней, боговала местная шпана, но сейчас, в предвечерний час, не было ни тех, ни других, и среди редких отдыхающих Альбина без труда узнала чуть ссутулившуюся фигуру Бориса Марковича, теоретика и хормейстера их школы. Держа на коленях газету, он, казалось, читал. Но, еще издали увидев Альбину, он поднял глаза и смотрел на нее. Рядом на скамейке лежала стопка нот.

– Слушаете тишину? – сказала Альбина, поравнявшись с ним.

Он встал при ее приближении и теперь, помолчав какие-то мгновения, сказал:

– Может, нарушим ее? А? Так сказать, подведем итог прожитого дня. – Последние слова он произнес нарочито приподнятым тоном, жестом приглашая Альбину сесть. Во всем его поведении угадывалось желание скрыть интерес к ее особе. И только твердый упрямый взгляд голубых глаз на уставшем лице не подчинялся этому желанию.

– Спасибо, но я свои итоги привыкла подводить в одиночестве. – Она вдруг поняла, что шутки не получилось, а скорей – наоборот. И замялась: – То есть…

Но он уже развел руками:

– Понял, не смею задерживать. – И снова взял газету.

– До свидания, – сказала Альбина Петровна.

– До завтра.

Какое-то чувство вины осталось в ее душе. И весь оставшийся путь до гостиницы оно мешало ей думать или, наоборот, мешало не думать ни о чем…

Пройдя через сквер, Альбина вышла на одну из улиц-радиусов. Здесь потянулись старые, кирпичной кладки дома и двухэтажные коттеджи. На одном из этих домов была большая, сильно нарушающая гармонию красного кирпича надпись: «Дом для приезжающих». Каждый раз, поднимаясь по ступенькам этого, так и не ставшего родным жилища, Альбина пыталась разгадать – почему «для приезжающих», а не «для приезжих»? И сегодня эта загадка вновь отвлекла ее от мыслей о встрече с Борисом Марковичем.

– Добрый вечер, Нюра.

Тетя Нюра, полная пожилая женщина, сидела за письменным столом, прикрывшись, как баррикадой, двумя толстыми канцелярскими книгами, и быстро, с какой-то пулеметной сноровкой, вязала, потягивая лохматую нить из чуть приоткрытого ящика.

– Здравствуй. Письмо тебе. Кажись, от матери. – Тетя Нюра вместе с письмом протянула ей ключ от комнаты.

– Спасибо. А-а?.. – начала Альбина, но Нюра перебила:

– Да помню, помню. К тебе никого не подселила. Народу вообще мало. Кто в нашу дыру ездит-то?

Наверное, ей хотелось побалагурить, но Альбина не ответила.

На ходу проглядев письмо и благополучно миновав в длинном полутемном коридоре шумную подвыпившую компанию ребят, она вошла в свой номер. В темноте привычным движением отключила радио, зажгла свет.