Страница 57 из 73
" Я должен завоевать ее. И непросто для постели, а навсегда. Она будет моя раба. а я ее раб. Вот и квиты, вот и равноправие. Что будет дальше, меня не интересует. Я готов, как Прометей, прикоснуться к огню. Пусть расплата будет такой же. Зоя и Люда - огонь и болото. Так мне и надо. Я был слеп и глух. Может, только теперь я прозрел.
Ты, Людочка, от меня никуда не денешься. Я буду с твоим именем ложиться и просыпаться, даже если мне за это отрубят голову".
Он долго бродил вдоль речки, пока не дошел до конца села, а те женщины, что спускались к речке с корзиной белья для полоскания, удивленно смотрели ему вослед, возможно думая, что он что-то потерял и ищет, сам не зная, где, сам не зная что.
Затем он вышел на дорогу, по которой Люда должна была возвращаться домой, но ее не было, возможно у нее срочный вызов. Он уже знал дом, в котором она живет, но не осмелился зайти, спросить, дома ли она. Это было бы уж слишком.
Так и пришлось вернуться ни с чем в теперь уже немного постылый дом.
30 апреля вся интеллигенция села собралась в актовом зале школы на коллективный праздник, посвященный всенародному празднику Первое мая. Ни Пасхи, ни Рождества Христова нельзя было открыто праздновать. Вместо Рождества Христова коммунисты заставляли праздновать день рождения Ильича с бородкой, поднятой кверху. Так как у каждого народа есть праздники, советские люди тоже не были лишены праздников. Молодежь уже к этому привыкла и ко всякому празднику относилась, как к празднику.
Женя с Зоей сидели на самом почетном месте во главе стола, рядом с директором школы, который произнес самую длинную и самую бестолковую речь в честь всемирного праздника, дня всех трудящихся - первого мая. Среди многочисленных участников вечера Женя увидел и Люду. Не могла же она не прийти сюда.
Люда сидела в самом конце длинного стола, что называется на задворках. Она о чем-то живо говорила с учительницей Ольгой Федоровной, ни на кого не обращая внимания. Женя почувствовал, как у него горит лицо. Он с трудом дождался танцев, а когда эти танцы начались, сами ноги понесли его к Люде.
Гибкая как пружинка и легкая, как пушинка она чувствовала малейшее движение партнера в вальсе.
- Людмила Викторовна, вы прекрасно танцуете и так же прекрасно произносите речь с трибуны. Если бы вы могли проявить такое же искусство при лечении одного больного, вам можно было бы поставить памятник. Но вы..., из какой вы галактики и почему вы так суровы? улыбнитесь, ну хоть чуточку, ведь вы врач, а я ваш пациент, я больной, нуждаюсь в моральной поддержке, поверьте, - говорил ей Женя на ушко.
- Я сурова? Это не правда. Я даже очень коммуникабельна, быстро схожусь с людьми. Это вам показалось, - вдруг защебетала она.
- Вы и со мной сойдетесь?
- С вами? Смотря в какой плоскости... Знаете, не приглашайте меня больше: ваша жена уже ревнует, я вижу. Все здесь меня ревнуют к своим мужьям.
- Разве вы даете повод?
- Нет, что вы? Боже упаси! На кого тут можно глаз положить? Не на кого. Кроме того, у меня муж.
- А где он ваш муж?
- Служит в Прибалтике. Я уже вам говорила.
- А как вы здесь очутились?
- Очень просто. После окончания мед училища в Москве поехала по путевке в Карпаты и вот я здесь, дурочка. Сижу в дыре, его дожидаюсь.
- Вас сам Бог послал сюда, - сказал Женя, крепко сдавливая ей пальцы на руке.
- Не говорите такое, что вы! И главное, не подходите ко мне больше, иначе все село завтра о нас начнет судачить.
- Я все еще больной, приду к вам на прием. Завтра же.
- Приходите. Я буду вас... я вас приму.
Вечер длился до пяти часов утра. Зоя сидела, накурившись, фыркала на Женю, как на врага народа, а по пути домой устроила допрос:
- Послушай ты, лесоруб, как ты смел танцевать с этой медсестрой? Ты, я вижу, совершенно не знаешь элементарных правил приличия. Это, конечно, характерно для таких людей, как ты, не имеющих понятие о совести и чести. В какое положение ты поставил меня, - ты об этом подумал? Я сижу, как дура, а он приплясывает около какой-то медсестры, у которой нет мужа. Да она спит и думает, у кого бы оттяпать мужика хотя бы на один вечер. Мне уже сказали, что Палкуш Юра к ней повадился, да жена ловко с ним разделалась. Теперь он хвост по прижал. С тобой будет то же самое, ты не думай. Мне как-то все равно, в общем, я таких плебеев сотню могу найти, но я никому не позволю позорить меня на людях. Ник-когда!
- Попридержи язык. Ты, пальца ее, может быть, не стоишь, Дон Кихот в юбке. Этой медсестре я нужен гораздо меньше, чем тебе. Она женщина более высокого полета, чем ты думаешь. Она с нетерпением ждет мужа, и здесь никто за ней не замечал вызывающего поведения. А ты вспомни, как ты, за несколько дней до нашей свадьбы, убежала от меня трахаться, где-то на стороне, и вернулась вся покусанная, как сука в период случки с многочисленными кобелями. Так что молчи уж, швабра.
Зоя приумолкла. Женя уже давно заметил, что если воевать с ней ее же оружием - грубостью, смешанную с беспардонностью и обязательным употреблением соленых словечек, - она реагирует на это положительно и какое-то время держится сносно.
- Ну, черт с ней, с этой белобрысой выдрой, не будем вспоминать о ней: она пальца моего не стоит.
Прошли еще две недели мучительного ожидания. Женя знал, что Зоя собирается с матерью на море, а он остается здесь, чтобы получить отпускные свои, и ее, а потом поедет к ним на Азовское море. Он не смотрел на дорогу, по которой Люда ходила на работу, не ходил к ней на прием, зная, что ему не избежать шагов, которые вызовут пересуды и бурную реакцию со стороны супруги - Салтычихи.
"Господи, лишь бы ты поскорее уехала, - подумал Женя, но не посмел эти мысли выразить вслух. - Как я мог полюбить эту тушу? Где были мои глаза, почему я был так глуп и так слеп, почему так много драгоценного времени я потратил на нее? Лентяйка, неряха, а сколько мещанского высокомерия? на целую сотню хватило бы. Хорошо, хоть теперь я прозрел. Если Люда подпустит меня к себе поближе - все, убегу с ней хоть на край света".