От последнего рубежа

От последнего рубежа

Рассказ

Жёлтая морда луны нагло пялилась сквозь щель между камнями, лишая единственного, что осталось, — сна. Жизнь не в счет, она уходила.

Он открыл глаза и посмотрел на луну. Она тоже умирала. Ночь грызла оставшуюся половину её изрытого оспинами лица так же, как боль игольчатыми зубами кусала его желудок, с каждым разом впиваясь всё глубже. В последний раз довелось поесть дней десять-двенадцать назад. Это был маленький пушистый грызун с длинным хвостом. Очень маленький. Он съел его сырым. Да… В ответ на воспоминание тело скрутило в очередном приступе боли. Сознание поплыло. Одно было хорошо: еще до того, как совсем ослабеть, он наткнулся на груду валунов с пещеркой внутри. Под валунами был песок — рай для выпирающих костей, обтянутых кожей и кое-как прикрытых лохмотьями. Спине тепло: камень нагрелся за день и ещё не совсем остыл. Правда, лопаткам было больно, ну да ничего.

Опять. Даже круги поплыли. Хи-хи, разноцветные. Один тип говорил как-то, что когда не ешь, желудок перестаёт болеть через несколько дней. Болван. Это если дней пять не есть, а если больше? Сглотнув вязкую, густую слюну, он приоткрыл один глаз и посмотрел на флягу со следами ржавчины на боках, стоящую у противоположной стены, мятую и ободранную. Там ещё осталась вода, мутная, с плохим запахом. Её было совсем мало. Или много. Это, смотря для чего. Может последний глоток? Так и сделаем, только вот на небо взглянуть ещё раз. Тоже — последний.

Кое-как поднявшись и став на четвереньки, он, ухватив флягу зубами за горлышко, выполз из-под камней и сел тут же, у входа, привалившись спиной к одному из них. Выронил флягу изо рта. Отдышался. Нащупал её рядом с собой и дрожащей рукой поднёс к губам.

Жаль, что звёзд не видно, только тошнота да скачущие перед глазами цветные пятна. Может, подождать? И он подождал. Потом ещё. Одно пятно никак не хотело исчезать. Оно шевелилось, подрагивало и извивалось. Красное с жёлтым. Как огонь.

— О-о-о! А-а-а!

Огонь значил слишком много, чтобы никак не прореагировать, но в первую очередь это была еда. Нет, не так, большими буквами: ЕДА.

Второпях отвинтив крышку, он влил в пересохшее горло остатки воды. Желудок отозвался новой вспышкой боли, но она, вопреки ожиданиям, лишь прояснила сознание. Можно было подумать. А что тут думать!? И уже спустя минуту он, распластавшись на пузе среди редкой низкой травы, упорно полз к огню. На пути очень кстати попадались какие-то чахлые кустики. Бесшумно (почти) он дополз до последнего куста, отделявшего его от светлого пятна, и притаился, едва дыша.

У костра сидел ребёнок. И ел. Желудок болезненно сжался. Рядом с ребёнком стояла сумка, в которой НАВЕРНЯКА было ПОЛНО всякой ЕДЫ.

Он уже совсем приготовился выскочить, как…

— Может, подойдёшь и сядешь?

Униженный и измотанный до предела, он вышел и остановился в метре от костра. Его шатало, коленки предательски подгибались.

— Садись. Нет, немного дальше, от тебя воняет.

Он сел. Вернее, рухнул. Запах пищи сводил с ума, а перед ребёнком на земле лежали печёные картофелины…

— Ешь, — сказал ребёнок и концом прутика катнул одну картофелину к нему.

Скрипнул на зубах песок, и горячая мякоть обожгла язык и нёбо, даже слёзы навернулись. Он не успел почувствовать вкуса, главное, что это была ЕДА. И он съел. Вместе с обгоревшей в огне кожурой. А потом жадно-жалкими глазами уставился на ребёнка.

— Ты, наверное, давно не ел?

— Д-да, — прохрипел он, жадно глядя на оставшуюся картошку.

— Тогда хватит, — сказал ребёнок и принялся складывать еду в полотняный мешочек.

— Пожалуйста, — просипел он.

Ребёнок качнул головой.

— Тебе сейчас нельзя много — плохо станет. Через час дам ещё…

Но он уже не слушал. Голод был сильнее и заглушал любые доводы разума. Решиться на убийство было сложно. Да он бы и не смог, даже если бы не был так слаб, но вот отнять… Неожиданно ловко и быстро он схватил сумку и рванул прочь, в сторону своего убежища, а метров через тридцать споткнулся и упал, изодрав лицо о сухие колючие стебли невесть откуда взявшегося куста. Встать сил уже не было, поэтому оставшееся до камней расстояние он полз, волоча за собой сделавшуюся неимоверно тяжёлой сумку.

Добравшись до «дома», он, совершенно выбившись из сил, долго лежал. Отдыхал, прижав к себе драгоценную добычу, и мечтал. Когда терпеть стало невмоготу, он сел и дрожащими руками распустил шнурок сумки, потом перевернул её и вытряхнул содержимое. В нос ударило множество разных запахов, и рот автоматически наполнился слюной. Не-е-ет, он не станет есть всё сразу, но вот это…Завёрнутый в бумагу светлый кирпичик источал прямо-таки неземной аромат. Он потянул носом воздух, швырнул обёртку куда-то в угол, зажмурился и вонзил зубы…

В глаза ударил сноп света, потом внутрь пролез ребёнок и… повалился на песок, сдавленно хихикая.

А он даже не мог ничего сказать на это вопиющее нарушение неприкосновенности жилища! Ему было плохо. О, как ему было плохо! Большей гадости он в жизни не ел! Сырые внутренности приснопамятного грызуна были пищей богов по сравнению с этим… Он отполз в уголок, и его вырвало, а он от слабости едва не свалился в собственную блевотину. Тонкие руки ребёнка обхватили его за талию и помогли отползти.

— Дурак, зачем было есть мыло?..

Ребёнка звали Теа, Теодора. Ей было одиннадцать, и она была одна с тех пор, как родители ушли за едой и не вернулись ни спустя положенные два-три дня, ни через неделю. Только через месяц, когда она прикончила имевшиеся в доме припасы, кроме «неприкосновенных», поняла, что родители не вернутся и искать Убежище ей придётся самой. Решив, что настал «тот самый крайний случай», она немного поплакала, а потом нацепила на пояс собранные отцом вещи, надела уложенный им же рюкзак, забрала из корзинки оставшуюся картошку, поцеловала фотографию родителей и умершего младшего брата и ушла.

Рюкзак был очень тяжёлый, и она никогда не ходила далеко одна, но у неё была «папина карта» и твёрдая уверенность, что «так надо». Страшнее всего было идти по границе земли Диких, которые ели людей, и по «горячей земле», которая светилась ночью и где можно заснуть и умереть, если не принимать специальные таблетки. Других людей Теа видела только два раза, но очень далеко. Её не заметили, и это было хорошо, потому что «папа говорил, что человек стал страшнее зверя».

Всё это и ещё многое другое он узнал от Теа, когда та выхаживала его, пичкая таблетками — «глотай, не бойся, меня мама учила», — и отпаивала (где только воду брала?) разведённым в кипятке сгущённым молоком, всякий раз угрожая мытьём с тем самым мылом, как только попадётся подходящий водоём.

Подходящий водоём попался на третий день их совместного пути. В центре островка буйно разросшейся зелени из земли торчала проржавевшая труба, из которой текла вода, образовав маленькое озерцо. Только, не смотря на обилие воды, Теа заметно погрустнела — это место, значившееся на карте как «Насосная станция», было последним ориентиром. Карта кончилась.

Вымывшись, пообедав и заполнив водой все имеющиеся ёмкости, он устало привалился спиной к шероховатому стволу дерева, под которым был разбит лагерь. Было решено остаться до утра, отдохнуть и как следует выспаться. Теа, вопреки обыкновению, была молчалива и всё время старалась себя чем-нибудь занять. Его же тянуло на разговоры. Всё-таки хорошо, когда есть с кем поговорить, даже если собеседнику всего одиннадцать лет от роду. Но девочка, угадав его желание, лишь велела снять рубашку и, выудив из кармана на поясе нитки с иголкой, принялась её чинить.

— Теа…