Страница 1 из 415
Часть 1: Отголоски смеха. Глава 1: Мерцание
Приёмный покой районной больницы, словно капсула с застоявшимся воздухом, гулко дышит во тьме. Потрескавшийся кафель под ногами кажется скользким — следы не то дождя, не то чьей-то крови. Стены, побеленные так давно, что краска осыпалась хлопьями, пахнут йодом и пластиком. Лампы-«дневники» мигают, словно прощаются с каждым часом ночной смены. Каждое мерцание — как удар сердца, но не его собственного. Сердце Александра бьётся ровно, будто глухо, но внутри него скапливается напряжение — как если бы за каждой трещиной в штукатурке притаился кто-то, кто помнит.
Он стоит у постовой стойки, спина прямая, плечи чуть опущены — поза безупречного дежурного врача. Глаза — серые, почти безликие в этом свете, но за их спокойствием — вихрь. Александр привычно поднимает руку, проверяет пульс старика, пальцы холодные, но движения уверенные. Вдох, выдох — фиксирует аритмию, отмечает запах дешёвого гуталина, которым пропитаны ботинки пациента. Девочка с бронхоспазмом — её свистящее дыхание будто режет воздух, и он аккуратно, почти бережно укладывает её на кушетку. Глаза её — круглые, полные слёз. Он видит в них не страх, а отражение собственного одиночества.
– Потерпите немного, – тихо говорит он девочке, и голос звучит ровно, без тени усталости. – Всё будет хорошо.
«Всё будет хорошо», — эхом откликается в голове.
Он всегда говорил это. В детстве, когда руки тряслись, а в животе холодно. Сейчас он не трясётся. Он слишком давно научился удерживать руку твёрдой. Но слова эти — как ритуал: обязательная формула перед каждым «судебным заседанием», которое он проводит в своей голове.
Рядом с ним суетится санитар, грубовато подставляет лоток для бинтов. Александр кивает, машинально. Запах хлорки, густой, почти липкий, кажется, въедается в кожу. В коридоре мелькает фигура фельдшера, небрежно брошенные перчатки шлёпают по кафелю. Каждое движение чужое, как в замедленной плёнке. Но Александр видит всё — каждую мелочь: как свет ломается на стекле очков, как старик, тяжело дыша, держится за подлокотник кресла, словно за соломинку. Эти детали он не забывает. Никогда.
Внутри — сухой, едва слышный хруст бинтов, тугой запах пота и дешёвого одеколона. Он ощущает их так отчётливо, будто сам их впитывает. Всё — ритуал: каждое движение, каждый вдох. Так было всегда. И именно поэтому никто никогда не задаёт ему лишних вопросов. Он — хороший врач. Дежурный, который не вмешивается в чужие судьбы. А ночью — он судья, который вмешивается в каждую.
Пьяный с разбитой рукой матерится, а Александр поднимает глаза на него безразлично. Внешне спокойно — так его учили. Внутри — он уже осуждает. Его пальцы привычно обрабатывают рану, но взгляд уходит вглубь: к школьному коридору, где пахло мокрыми куртками и дешевым табаком, где он стоял, униженный, с синяком под глазом, а все смеялись.
– Терпите, – говорит он снова, но не больному. Себе.
«Терпи. Терпи. Терпи — а потом не прощай».
Свет снова мигает, и на миг в тусклом зеркале поста он видит своё лицо — чужое, зеленоватое, словно маска. Александр отворачивается, продолжая накладывать повязку. Больница ночью — словно законсервированная память, и он — её верный архивариус. Здесь всё просто: кровь, бинты, цифры пульса. Здесь он не герой и не палач. Здесь он — врач. Но он помнит, для чего учился. Не для них. Для себя.
И каждый вдох здесь, каждый отблеск света — это отсчёт. Каждый звук — удар. «Скоро. Скоро начнётся настоящая смена — моя смена».
Он проверяет записи в журнале — корка грязи на обложке, пальцы оставляют едва заметные следы. И запах гуталина, хлорки, и тени, шевелящиеся в конце коридора. Всё это — как напоминание: здесь, в этой трещащей пустоте, он всё ещё жив. И всё ещё судья.
– Следующий, – тихо говорит он в темноту, и голос звучит безразлично, почти ласково, но внутри — напряжённая, бесконечная готовность.
Он сидел за постовой стойкой, спина выпрямлена, руки сложены на потрёпанной поверхности, как у ученика перед ответом. Несколько секунд он смотрел в тусклый экран, наблюдая, как свет от лампы дробится на стекле, словно зеркало, уставшее от правды. Его пальцы дрогнули, когда он разблокировал телефон, словно это было что-то запретное, что-то, что требовало оправданий.
В ленте — всё те же новости: аварии, статистика по коронавирусу, реклама кредитов. И вдруг — баннер, яркий, едкий, будто вырванный из другого мира. Лицо Ильи Малышева, всё такое же самодовольное, всё такое же уверенное в своей безнаказанности. Александр видел его ровно и чётко, как видят мокрые следы на снегу: «Стань лучшей версией себя», — гласил слоган, и эти слова звучали, как насмешка.
Он замер, словно в тот самый миг, когда воздух густеет, и все остальные звуки уходят. Его пальцы, привыкшие к бинтам, к тонкой коже стариков и влажным ладоням детей, вдруг показались ему чужими. Экран отражал его лицо — бледное, зелёное от света телефона, с пустыми глазами, которые не выдают ничего. Но внутри, под этим фасадом, что-то уже сдвинулось.
«Он вернулся. Или это ты возвращаешься к нему?», — подумал он.
– Ты не изменился, – произнёс он вслух, едва слышно, голосом, которое растворялось в гуле вентиляции. – Ты всё такой же, как тогда.
Воспоминание вспыхнуло, как киноплёнка: школьная линейка, октябрьский холод, треск динамиков, запах жвачки, прилипшей к лацкану его пиджака. Малышев тогда усмехнулся, коротко и хищно, и в этой улыбке было всё — вся ирония, вся мерзость того класса. В тот день он впервые понял, что смеются не с ним, а над ним.
Телефон дрогнул в руке, и он резко выключил его, пальцы сжались, как при судорожном спазме. Экран погас, оставив только зелёное пятно в его взгляде, но картинка не исчезла. Лицо Малышева, улыбающееся и безжалостное, уже отпечаталось на внутренней стороне век. Александр откинул телефон в сторону, так, словно боялся, что тот — горячий, обжигающий. Словно боялся, что, если будет держать его дольше, то признается самому себе: это не случайность.
Он глубже втянул воздух, пытаясь утопить в нём гул крови в висках. Снова привычный мир — больничные запахи, хруст бинтов, чужие стоны. Всё, чтобы не слышать тот шёпот, который уже начал звучать внутри: «Сколько лет ты ждал этого? Сколько лет ты готовил себя?».
– Работать надо, – сказал он, не столько санитару, что прошёл мимо, сколько самому себе. Голос был ровным, почти равнодушным, но губы чуть дрогнули. – Ещё много вызовов.
Он снова выпрямился, поднял взгляд на медленно качающийся светильник. Свет мерцал, рвался, словно не выдерживал этой ночи. Александр впитывал это дрожание, словно сам становился частью него. Его лицо вернулось к своему привычному выражению — вежливое, утомлённое, как у любого дежурного врача. Но внутри всё сдвинулось: это лицо уже больше не принадлежало ему целиком.
«Не случайность. Никогда не было случайностей», — подумал он.
И вернулся к работе, так, словно ни одна тень не проскользнула через его сознание. Но руки его стали чуть более точными, а взгляд — чуть более острым. И это было всё, что нужно.
Пациентов становилось всё больше. Казалось, сама ночь сгущала воздух и вливала в больницу грязный поток людей, каждый из которых не просто требовал помощи — он отбирал у Александра дыхание. Пьяный с разбитой рукой стонал, кровь уже запеклась, но всё ещё пахла металлом. Старик, которого привезли с одышкой, тяжело опирался на носилки, словно сам был частью этого угрюмого коридора. Александр работал точно и молча, но внутри каждого движения накапливалось раздражение, едкое, как запах хлорки, впитавшийся в его пальцы.