Как нерешительность меняет мир или 4 разных дня из жизни императора России, Николай II.

Как нерешительность меняет мир или 4 разных дня из жизни императора России, Николай II.

Как нерешительность меняет мир или 4 разных дня из жизни императора России, Николай II.

Часть 1. Последний разговор и надежда что всё обойдётся. Царское Село. Начало декабря 1916 года.

Он вошел в мой кабинет без доклада, как всегда. Его появление всегда было похоже на внезапное вторжение стихии. Я отложил перо, которым подписывал очередную бумагу из Ставки, и поднял взгляд.

— Здрав будь, батя, — хрипло проговорил Григорий, его пронзительные, бледные глаза уже изучали мое лицо, словно выискивая что-то.

— Григорий, — кивнул я. — Я рад тебя видеть. Аликс ждала тебя у Алексея, он сегодня неважно себя чувствует.

— Знаю, батя, знаю. Все знаю, — он махнул рукой, грузно опустился в кресло напротив моего стола, не спросив разрешения. Его манера себя вести всегда смущала и коробила меня, человека, выросшего в строжайшем этикете. Но я привык закрывать на это глаза. Ради него. Ради Алексея.

Он сидел, немного раскачиваясь, и молча смотрел на меня. Этот пристальный, немигающий взгляд, который, как утверждала Аликс, видел саму душу, сегодня казался особенно тяжелым. В камине потрескивали поленья, отбрасывая на его грубое, лицо зыбкие тени. Он казался уставшим, изможденным.

— Ты смутен, государь, — наконец изрек он. — Мысли твои не здесь. Они там, — он мотнул головой куда-то в сторону Петрограда. — Где шатаются да пляшут на костях. Где змеиное гнездо свили.

Он говорил о Думе, о министрах, о великих князьях. Он всегда говорил о них с презрением, называя ворами и предателями. Раньше я отмахивался, считая это простонародной прямолинейностью. Теперь же его слова падали на удобренную почву моих собственных тревог. Я чувствовал, как страна ускользает из моих рук, как ткань империи рвется по швам. Война затянулась, тыл волнуется, а здесь, в самом сердце власти, — лишь интриги и шепот за спиной.

— Они тебя не любят, батя, — продолжал он, не отрывая взгляда. — И меня не любят. За то, что я простой мужик, а у трона царского стою. За то, что правду тебе говорю. Они боятся меня. И потому хотят убрать.

— Полно, Григорий, — попытался я усмирить его, хотя холодок страха уже пробежал по моей спине. Слухи о заговорах ходили постоянно. — Никто тебя не тронет. Ты под нашей защитой.

Он горько усмехнулся.

— Ваша защита… Она ноне как дым. Сквозь пальцы уходит.

Слушай меня, государь, — он вдруг наклонился вперед, и его голос стал низким, почти зловещим. — Чует мое сердце. Скоро меня не станет. Меня убьют. Твои же.

Я почувствовал, как кровь отливает от моего лица. Его слова повисли в воздухе, тяжелые и неумолимые, как приговор.

— Перестань, — строго сказал я. — Не говори такого. Это грех — накликать беду.

— Не я накликаю, батя. Они уже решили. И если меня убьют, — он снова пристально посмотрел на меня, и в его глазах читалась не злоба, а какая-то бесконечная, всепонимающая жалость, — то слушай меня… запомни. Если убийца будет из твоих, из рода Романовых, тогда… тогда ни тебя, ни твоей семьи, ни России твоей не будет. Исчезните все. Сметут вас. И не пройдет и двух лет, как вся Русь в крови утонет.

Меня бросило в холодный пот. Рациональная часть моего ума кричала, что это бред, суеверный бред сибирского мужика. Но была и другая часть — та, что видела, как он, взяв за руку умирающего от гемофилии Алексея, останавливал кровь одной лишь молитвой. Та, что верила в его странную, мистическую связь с чем-то, что недоступно простому пониманию.

Я хотел что-то сказать…. Приказать ему замолчать, успокоить его, убедить себя. Но слова застряли в горле. Я мог только смотреть на него, на этого неотесанного мужика, который сидел в кресле императора Всероссийского и пророчил гибель моей династии и моей страны.

Он вдруг поднялся, тяжело вздохнул.

— Ладно. Сказал. Делай теперь что знаешь. Я пошел к царице. К мальчонку нашему.

Он повернулся и вышел из кабинета так же внезапно, как и появился, оставив после давящее чувство обреченности.

Я остался один. Тишину нарушал только треск огня в камине. Я подошел к окну, глядя на заснеженный, неподвижный парк. «Если меня убьют… ни тебя, ни твоей семьи не будет».

Сердце сжалось от ледяного предчувствия. Впервые за долгое время я почувствовал себя не Императором, а маленьким, испуганным мальчиком, который стоит перед лицом неумолимой, страшной силы, которую он не в силах ни понять, ни остановить.

Я не знал тогда, что вижу его в последний раз. Что его слова — не бред, а последнее пророчество. И что этот простой мужик был, возможно, последним щитом, отделявшим нас всех от пропасти. И когда этот щит падет, нас поглотит тьма.

Часть 2. Плохое известие. Царское Село. Декабрь 1916 года.

Мне принесли телеграмму, когда я пил утренний чай в библиотеке. Холодный, серый свет зимнего утра заливал паркет. Я разорвал конверт с привычным, уже почти автоматическим чувством легкой тревоги. Сообщения из Ставки, с фронта, из министерств – все они в последнее время несли на себе отпечаток той же тяжелой, неопределенной грозы, что висела над всей Россией.

Но это было не из Ставки. Короткое, сухое донесение из Петрограда от министра внутренних дел Протопопова. «Сегодня ночью в результате инцидента в доме Ф. Юсупова скончался Григорий Ефимович Распутин-Новых. Тело не обнаружено. Ведутся розыски».

Я перечитал эти несколько строк раз, другой, третий. Слова не складывались в смысл. «Скончался». «Инцидент». «Тело не обнаружено».

Чай остыл в чашке. Я встал, подошел к окну. Заснеженный парк был безмолвен и прекрасен в своем зимнем уборе. А внутри у меня все замерло. Оцепенело. Не было сразу ни боли, ни гнева. Только глубокая, всепоглощающая тишина. Тишина после взрыва, когда еще не пришло осознание случившегося.

«Скончался».

Потом пришла первая, самая простая и жестокая мысль: Аликс. Как я скажу об этом Аликс?

Она и так едва держится. Нервы ее натянуты до предела, сердце болит постоянно, ноги отекают так, что она не может ходить. Ее вера в него была абсолютной. Для нее он был не «старцем», не «целителем» – он был Другом, посланным Богом, чтобы хранить Алексея, чтобы направлять нас обоих в эти страшные годы. Его молитва, верила она, была щитом между нашей семьей и бедой.

И этот щит теперь выбили у нас из рук.

Ко мне пришло осознание другого, страшного и неизбежного: это сделали свои. Не революционеры, не какие-то темные анархисты. Судя по тому, что Юсупов там замешан… это князья крови. Великие князья, аристократия, цвет того самого общества, той самой России, которую я возглавляю. Они убили мужика из Сибири, которому завидовали и которого ненавидели за его близость к трону. Они убили человека, который, как я знал, молился за моего сына.

Я чувствовал себя абсолютно беспомощным. Как пленник в золотой клетке. Вокруг – заговор, шепотки, ненависть. И я – Царь, Самодержец Всероссийский – не могу защитить того, кто был под моей защитой. Не могу покарать виновных, потому что виновны – моя же родня, мои подданные. Война, фронт требует единства. Раскол двора, арест великих князей… это будет последняя капля.

Я вышел из комнаты, чтобы пойти к ней. Ноги были ватными. В ушах стоял навязчивый, пустой звон. Я думал о нем. О его простом, грубоватом лице. О его пронзительных, цепких глазах, которые, казалось, видят тебя насквозь. Он часто бывал навязчив, говорил порой странные, непонятные вещи, его манеры шокировали придворных. Да, я это видел. И мне это часто было неприятно.

Но я также видел другое. Я видел, как от его прикосновения, от его молитвы утихала адская боль в ноге моего мальчика. Я видел его простую, почти животную веру. Он не был святым. Он был дитем природы, стихийной силой, которую невозможно было втиснуть в рамки придворного этикета. И в этом была его сила и его погибель.