Наследники

— Но нельзя же, чтобы такой завод стоял? Он нас уже основательно выручает, — проговорил Казаков.

Данилин с досадой бросил:

— Ну о чем вы толкуете? На кой же ляд возить нам сейчас бетон из Тимкова? Это же влетит нам в копеечку. Здешние заводы и узлы загрузите как следует. Вы хоть доложили бы о своих указаниях. — И снова к Богдашкину: — С Лебяжьим, Богдашкин, вы что-то намудрили.

— Хорошо, поправим это дело, — устало проговорил Михаил Яковлевич и, вопросительно поглядев на Казакова, сел на свое место.

В наступившей на какое-то мгновенье тишине раздался озабоченный голос Быстрова:

— И трубы есть, и белье, и цемент, а поселок как пасынок… Просто удивительно, почему у нас так происходит. Может, вы, товарищ Богдашкин, объясните попонятнее?

Богдашкин поднялся опять, молча обвел взглядом присутствующих и, вздохнув, вымолвил:

— А попонятнее, товарищ Быстров, будет так. Причина, по-моему, здесь простая — некоторые товарищи не очень-то жалуют Лебяжье. Дескать, есть объекты важнее.

Встретившись взглядом с Казаковым, Богдашкин вдруг испугался: ведь Петр Сергеевич примет это на свой счет! И поспешил смягчить сказанное:

— Я имею в виду, конечно, не основное руководство.

Несколько человек засмеялись, а Ефим Мишутин бросил реплику:

— Правильно, правильно сказано, чего там. Слово, как известно, не воробей — не поймаешь. А если оно правильное, это слово, то его и ловить нечего.

Михаил Яковлевич не ошибся в своем опасении. Его слова об отношении к нуждам поселка Казаков отнес прежде всего к себе и сидел мрачный, насупленный; большие красные руки, лежавшие на зеленом сукне стола, чуть вздрагивали.

Быстров опять спросил:

— И все-таки, товарищ Богдашкин, почему не дали Лебяжьему цемент? Несмотря на прямое указание Владислава Николаевича?

Богдашкин глуховато ответил:

— Моя задача заключается прежде всего в том, чтобы цемент был на «Химстрое». А куда его направить раньше — в Тимково или Лебяжье, решаю не я.

— Но разнарядку-то готовили вы, — нервно заметил Казаков.

— Я. По вашему указанию. И вы ее утвердили.

— Мало ли что мне приходится утверждать! Не могу же я проверять каждую бумажку. Напутали, а теперь выкручиваетесь. Совесть же надо иметь. До седых волос дожили…

Собравшиеся возмущенно зашумели.

Быстров пристально посмотрел на Казакова.

— Товарищ Казаков, не забывайте, что вы на заседании партийного комитета.

— Я это помню, товарищ Быстров. И прошу слова.

— Успокойтесь, слово вам дадим. Вы делали доклад, теперь его обсуждают. И будьте добры не перебивать.

Когда Казакову дали слово, он начал с того, что извинился перед Богдашкиным за свою реплику. Иных это удивило, кое-кого озадачило, но многим понравилось.

Далее Петр Сергеевич обстоятельно ответил на замечания, признал справедливость многих из них.

— Да, верно, упущений много, — говорил он. — Но, я повторяю, все внимание уделяем главному корпусу и другим производственным объектам. Верно и то, что не проявляли должной настойчивости. Но вот копии записок, которые я посылал в министерство, в ЦК профсоюза. Вот докладные, что давались товарищу Данилину.

И некоторым казалось: действительно как волчок крутился старик, не так-то просто все это решить. И не так-то уж сильно он виноват.

В самом конце выступления Казаков решил снять возникшие, как он видел, сомнения по Тимкову.

— Здесь, товарищи, просто-напросто ошибка. Я доверился товарищу Богдашкину, а он не разобрался. Поправим.

Эти слова Казакова и удивили и обидели Богдашкина. Когда Петр Сергеевич замолчал, раздалась реплика Михаила Яковлевича:

— Вы, Петр Сергеевич, насчет совести мне напомнили. Может, и вам лучше бы по совести, по-партийному…

Казаков медленно повернулся к Богдашкину и долго, как-то излишне долго смотрел на него.

— Не знаю, о чем ведете речь, товарищ Богдашкин. Я говорю то, что есть.

— Тимково в разнарядку велели включить вы лично. Так скажите об этом честно.

Казаков метнул на Богдашкина свирепый взгляд:

— Моя честность под сомнение никогда не ставилась. А вот вам по этому поводу есть что рассказать партийному комитету. Например, череповецкое дело. Да и еще кое-что.

Участники заседания зашумели, посыпались возмущенные реплики, вопросы. Многие с неприязнью подумали: «Типчик все же этот Казаков. Чуть затронул его Богдашкин, и он готов живьем его съесть». Но немало было и таких, кто подумал иное: «Что-то, видимо, знает Казаков про нашего снабженца».

Богдашкин, совсем сбитый с толку, сидел побледневший, опустив глаза. Он никак не мог понять: что же это с Петром Сергеевичем? Ведь по Тимкову-то он велел? Зачем же сваливать на других? И зачем про Череповец? Запугать хочет? Очернить? Но это же подлость! Михаил Яковлевич резко поднялся с места и срывающимся голосом сказал, обращаясь к Быстрову:

— Я требую, я настаиваю, чтобы партком разобрался в намеках товарища Казакова. Я готов дать объяснения хоть сейчас.

Со всех сторон раздались голоса:

— Потом, не сейчас. Пусть Быстров разберется.

— Не сбивайте нас с курса. За вашей сварой Лебяжье забудется…

Но что-то не получался сегодня разговор только о поселке.

— Дай мне слово, Алексей Федорович. — К столу пробирался Мишутин.

Шум стал утихать. Все знали — Ефима Мишутина стоило послушать.

Быстров познакомился с ним на второй или третий день по приезде бригады на стройку из Криворожья. Бригадир сразу же удивил и озадачил его.

— У меня к вам, товарищ парторг, просьб пока мало. Ребята мои, ну наша бригада, значит, вся училась. — Он вытащил из кармана объемистую записную книжку. Она казалась не настоящей, игрушечной в его огрубевших, широких руках. — Вот, значит, какой баланс получается. Трое в институте, пять в техникуме и пять в школе рабочей молодежи. Все документы, чтобы, значит, продолжать занятия, ребята захватили с собой. Помочь надо, чтобы время не потеряли.

Быстров с приятным удивлением посмотрел на Мишутина.

— Конечно, обязательно поможем.

— Спасибо, — скупо поблагодарил Ефим Тимофеевич. — И еще одна просьба. Мы там у себя английский немножко штудировали. Мудреная это штука. Но бросать все-таки не хочется. Хорошо бы заполучить педагога. Я вчера переговорил на эту тему в постройкоме. Там пока не поняли, о чем речь, — посмотрели на меня так, будто я с луны свалился.

Быстрова эта просьба удивила не меньше, чем постройкомовцев, но, не подав вида, он обещал помочь бригаде и в этом.

…Пробравшись к столу, Мишутин долго устраивался, вытащил очки, но не надел их, а положил на стол.

— Кто тут больше виноват, коммунальщики, Богдашкин или Казаков, не в том суть дела. Думаю, все они виноваты. И зря вы, товарищ Казаков, топорщитесь. Люди-то у нас понимающие, и чего нет, чего не положено или нельзя сделать, они не требуют.

— Требуют, товарищ Мишутин, да еще как требуют!..

Мишутин в том же тоне ответил ему:

— Вы говорите о единицах, а я обо всех наших строителях толкую. Понятно?

И, считая, что этим сказано все, Ефим Тимофеевич продолжал:

— Здесь наши комсомольцы ругали работников жилбыта. Поддерживаю эту критику целиком. Только сказали они не все, очень даже не все.

Лозунги и плакаты в поселке остроумные, ничего не скажешь. И улица Горького есть, и Невский проспект, и Крещатик. И «непобедимые» в палатках живут, и «аргонавты», и «романтики». Только, по-моему, плохо, совсем не так, как надо, живут-то они. «Шумел камыш…» по вечерам почти из каждой палатки слышится. Около винного ларька, а это пока единственная торговая точка в поселке, очередь всегда в три витка. Участковый инспектор рапорт по начальству подал — вытрезвитель, говорит, нужен. Есть у меня и еще кое-какие наблюдения. Некоторые девушки наши на дела девичьи как на кадриль смотрят. Потолковал я с одной. Анюта, говорю, ты к какому-нибудь одному берегу прибивайся. А то что ни вечер, то с разными кавалерами лесок в Лебяжьем обследуешь. А она в ответ: «У вас, папаша, устарелые понятия о жизни».