Наследники

Быстров, однако, словно прочтя его мысли, сказал как-то:

— Владислав Николаевич, послушайте мой добрый совет. Вы могли спорить со мной, с партхозактивом стройки. Но признано везде и всеми, что наши соображения были правильны. И теперь это уже не просто соображения — это программа деятельности «Химстроя». И от вас самих зависит — то ли вы поведете эту линию, то ли… кто-нибудь другой.

Данилин тогда не нашелся, что возразить, и Быстров больше не возвращался к этому разговору. Владислав Николаевич тоже не начинал его. Он со злостью ушел в дела по литейке и кузнечно-прессовому, бывал там чаще, чем на главном корпусе, и отчаянно ругался за каждый час и день графика по этим объектам. А график был жестким, надо было наверстывать упущенное. Потом, месяца через полтора или два, когда фундаменты и первые этажи цехов вылезли, наконец, из земли и стали догонять главный, он подумал с иронической усмешкой: «А ведь, пожалуй, ты зря артачился, старик». И тогда же подумалось о Быстрове: «С головой и с характером, чертяка. Сумел-таки на своем настоять, да и меня из упряжки не выпустил».

Сегодняшнее заседание парткома еще больше укрепило Данилина в его мыслях о Быстрове. Ему понравилось, как парторг спокойно и деловито разбирал обострившееся дело с Лебяжьим, как умело вел его по нужному руслу, не сбиваясь на мелочи, не давая разгореться ненужным страстям и спорам. А как легко было впасть в крайности, раздать направо и налево предупреждения, строгачи и прочее… «И правильно сделал. Нам ведь еще строить да строить…»

После ухода Данилина Казаков долго еще сидел в своем кабинете. Он чувствовал какое-то отупение, слабость и безразличие ко всему на свете. Приход Четверни пришелся очень кстати, и скоро они мчались в машине по ночному шоссе в Москву.

Четверня взволнованно и нервно допытывался, почему Петр Сергеевич так навалился на Богдашкина. Какой был смысл? Ведь отлучили его теперь от себя, совсем отлучили.

— Да не канючь ты, — с досадой огрызнулся Казаков. — Не сдержался я. Понимаешь — не сдержался. Не мог спокойно слышать, как этот старый сапог рассуждает о честности и всяких материях. Уж чья бы корова мычала, а его молчала. Да еще историю с Тимковом начал было размусоливать. Надо же было как-то сбить его с этой неподходящей темы.

— Да… — в раздумье произнес Четверня. — Боюсь, теперь посложнее будет. Богдашкин-то нам ох как нужен!..

— Ничего, — сумрачно успокоил его Казаков. — Уладим. Ты скажи лучше, как с северянами-то.

— А что с северянами? Они ждут. Если затянуть отправку, неизвестно, сможем ли потом. Как дальше сложится — черт его знает.

— От Тимкова надо будет внимание отвлечь. Обязательно… — озабоченно проговорил Казаков. — Слушай-ка… — И он ближе наклонился к Четверне.

…На следующий день утром на строительство поселка было отправлено пять машин цемента, потом — вновь пять. Два цементовоза постоянно сновали теперь между центральной площадкой и Лебяжьим.

Удальцов, довольный, позвонил Быстрову и Данилину и сообщил, что баталия на парткоме уже приносит пользу. Казакову и Богдашкину он позвонил тоже, поблагодарив за помощь. Страсти вокруг Тимкова стали затихать. Операция с «Северянином», приостановленная было Казаковым и Четверней, вновь стала развертываться, как было намечено раньше.

Глава XV. Гость с Парнаса

Звонок Яши Бутенко был неожиданным, и Быстров, положив трубку, удивленно и обрадованно проворчал: «Чертяка, болтается на стройке и ничего не скажет. Ну, дам я ему взбучку».

Яша осторожно открыл дверь, так же осторожно вошел в комнату и, подслеповато щурясь, долго смотрел на Быстрова. Алексей стремительно подошел к Яше, взял его за руки и с силой тряхнул их. Щегольские очки Яши сползли на самый кончик носа.

— Ты что у нас делаешь? А? Почему не предупредил? Что за безобразие? И наши тоже хороши: представитель прессы ходит по стройке, а они хоть бы что. Сегодня же хвост накручу кому следует.

— Погоди, погоди, парторг, не спеши с крутыми мерами. Я, конечно, виноват, но ваши люди здесь ни при чем.

Уселись на диване. Яша стал объяснять причину появления на стройке.

— Заказан очерк для нашей газеты.

— Вот это правильно. Люди у нас такие, что о них хоть романы пиши или песни складывай.

— Кого конкретно рекомендуешь?

— Кого? Пожалуй, сразу-то и не ответишь. Говорю тебе, что о любом писать можно.

— А все-таки?

— Например, Зарубин, Мишутин. Бригадиры хоть куда. Или вот Удальцов, прораб. Молодой, способный, задиристый. А бригада Завьяловой?

Когда Быстров начинал рассказывать о людях «Химстроя», то неизменно увлекался. Так было и сейчас. Яша быстро заполнял толстый блокнот. Наконец Алексей спохватился:

— Да что мы все о делах? Как ты-то живешь? Что нового? Выходит, в центральную прессу прорвался? Молодец.

— Ну, не такой уж молодец. На четвертом десятке прорвался-то. Поздновато.

— Почему поздновато? Ты ведь всю жизнь этим занимаешься.

— Одно дело многотиражка, другое — центральный орган.

— Ничего, не робей. Глаза страшатся, руки делают.

— Это я часто себе в утешенье повторяю.

— Как Зина?

— Работает в исполкоме. Приемом населения заведует. Дело хлопотное, ответственное. Домой приходит усталая и отыгрывается, конечно, на мне. Все, понимаешь, за бесхозяйственность критикует. «Если бы, — говорит, — не взяла тебя в мужья, пропал бы совсем». И такой я и сякой. «Даже, — говорит, — гвоздь толком забить не умеешь». Верно, хозяйской хватки у меня нет. Так что всем верховодит она. Живу надеждой, что вот Ленька подрастет, тогда возьмем ее в ежовые рукавицы.

Быстров заметил, как, заговорив о сыне, Яша сразу преобразился.

— Всего пятый год парню, а все-все понимает, стервец! Тут на днях прихожу домой, а он, полусонный совсем, спрашивает: «Ты почему долго не приходил? Опять с музой шуры-муры крутил?» Это уж, конечно, Зинкины слова.

Быстров рассмеялся.

— А как с ними, с музами-то? Все в дружбе?

— Помаленьку, — смущенно ответил Бутенко. — Есть некоторые итоги. Скромные, правда…

И Яша достал из кармана тоненькую книжку в голубой глянцевитой обложке, посмотрел на нее влюбленно и протянул Алексею.

— Вот. Авторский экземпляр.

Быстров бережно взял книжечку, долго разглядывал ее, затем прочел вслух: «Яков Бутенко. Весенняя капель. Стихи».

Как-то удивительно тепло стало на душе у Алексея. Он ведь знал, как трепетно относится Яша к своему поэтическому труду, сколько сил и сердца вложено в эти страницы…

— Поздравляю тебя, Яша, от души поздравляю.

— Да ну, чего там…

— А как же? Тысячи тонн словесной руды единого слова ради. Так, кажется, Маяковский говорил?

— Точно, — тихо ответил Яша и потянулся, чтобы взять книжку.

— Отбираешь?

— Нет, надписать хочу.

Яша протер платком очки, торопливо надел их и стал что-то писать на титульном листе. Алексей с каким-то особым чувством вглядывался в друга. Завод, ребят, с которыми работал, Алексей вспоминал часто. А сейчас Яша будто принес с собой родные запахи «Октября». Алексею показалось на какое-то мгновенье, что он вновь там, в заводском комсомольском комитете, а Яша Бутенко пришел с макетом очередного номера заводской многотиражки.

Яша облегченно вздохнул и, сняв очки, подслеповато поглядывая на Алексея, протянул сборник.

— Вот, готово.

Алексей прочел вполголоса: «Алеше Быстрову… Другу чудесных комсомольских годов. Яков Бутенко».

— Спасибо, Яша. О, тут еще и стихи.

— Экспромт, и не из выдающихся, так что не очень придирайся, — предупредил Бутенко.

— Ладно, ладно, не скромничай, — добродушно улыбнулся Алексей.

Пройдут года, совсем мы поседеем,

Несется время, кудри серебря,

Но сердцем, сердцем мы не постареем,

Кто рос в цехах родного «Октября».