Наследники

— Ты извини, что я сюда, к вам, подалась. Найдется мне что-нибудь на вашем «Химстрое»? — И тут же, чтобы все было ясно, добавила: — Обузой никому не буду.

Виктор, улыбнувшись, ответил:

— Не беспокойся. Вот представляю: один из самых наших отчаянных бригадиров, Катюша Завьялова. Прошу знакомиться. Будешь под ее крылом и жить и работать.

Катя подошла к Валентине, крепко встряхнула ее руку, деловито спросила:

— Где ваши корзинки, коробки, картонки? Забираем — и на электричку. Обсудим все по пути. Подробно, как в ООН.

…Когда шли по перрону, Валя, чтобы не потеряться в вокзальной сутолоке, крепко держалась за руку Виктора и все никак не успевала за его крупным, широким шагом. Виктор с какой-то грустной радостью вспомнил, что вот так же она семенила за ним, когда ходили в школу, да и потом, позже… И так же держалась за его руку.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

После осмотра выставки из Каменска до «Химстроя» решили идти пешком.

Осеннее солнце, хоть и не очень горячее, но все еще ласковое, наполняло все вокруг янтарно-прозрачными красками, нарядно и ярко высвечивало осеннее разноцветье окрестных рощ, с полей доносился деловитый стрекот моторов, терпко пахло дымом от разбросанных по полям костров.

Всю дорогу шел горячий, оживленный спор. Особенно бурные дебаты разгорелись между Удальцовым, Зайкиным и Хомяковым. Казалось, дело у них вот-вот дойдет до настоящей ссоры. Зарубин уж не раз останавливал их, но через минуту схватка разгоралась вновь.

Выставка, которую смотрели химстроевцы, была организована в клубе одного из научных институтов и вызвала немалый шум. В Каменск приезжали любители живописи даже из Москвы, о чем, захлебываясь от восторга, рассказывал Хомяков. Ребята из комитета, ревностно следившие за тем, чтобы химстроевцы ни в чем не отставали от жизни, тоже решили, что выставку стоит посмотреть.

Костя Зайкин в который уже раз наскакивал на своего главного оппонента Хомякова:

— Нет, ты мне все-таки скажи, для кого пишут эти молодые непризнанные гении?

— Для тех, кто хоть что-нибудь понимает в искусстве.

— Ладно, допустим, я не принадлежу к этой категории и не претендую на это. Но нас было-то, наверное, человек сто, а то и больше, а восторгов что-то не слышно.

— Уровень культурный повышать надо.

— Опять согласен. Но все-таки объясни, что означает, например, то полотно, где на фоне пейзажа — гигантская бутылка русской горькой? Или другое, помнишь — большой лист старинной грамоты с древнеславянскими письменами и по этой грамоте два следа от подошв современного ботинка? Это что такое? Современность топчет все, что было до нее? Так, что ли?

— А ведь иногда и топчет, а? Ведь факт?

— Ну так выходит, Костя правильно понял мысль художника, — заметил Зарубин.

За Хомякова ответил Удальцов:

— Даже ты упрощаешь, Виктор. А тебе-то уж следовало бы на вещи смотреть глубже.

— Как ни крути, это претензия на символ. А символ есть обобщение.

— Подожди, Виктор. Помнишь, ты как-то все носился с книжкой о художниках эпохи Возрождения?

— Ну и что?

— Так вот они к своим шедеврам шли тоже путем исканий.

— Не спорю. Когда они писали картины, возвеличивающие их общество, на заднем дворе этого самого общества шла травля людей, попирание личности и многое другое. Но звали-то художники человека к тому, чтобы он стал хорошим. Куда же зовут авторы этих картин?

Хомяков раздраженно проговорил:

— Что вы все берете частности? Говорю же вам, надо шире все это понимать.

Зарубин, не обращая внимания на его нервозность, продолжал:

— И все-таки приведу еще одну частность. Припомните еще одно полотно. Там изображена земля, пустыня и черное небо, и над всем этим взвился змий с жирным телом и маленькой головкой, которая уставилась на зрителя двумя огненными злыми глазами. Я когда посмотрел, то почувствовал горькую обиду. Неужели художники представляют себе мир как пустыню, над которой распростерся змий?

Хомяков с усмешкой проговорил:

— А вам бы все такие картины, какую я видел как-то на выставке в Москве. Тогда вышел указ: не кормить хлебом свиней. И вот появился «шедевр» огромных размеров: свиньи едят белый хлеб, рядом стоит мужик — руки в помоях — и назидательно грозит зрителю пальцем. Может, вас такие полотна устраивают?

— Ну зачем же ты нас-то в этаких чудаков превращаешь? — спокойно ответил Зарубин. — Для нас искусство вроде старого друга, которого забываешь на годы, а когда тебе тяжко, к нему приходишь. Трудно тебе — возьмешь Пушкина, Толстого, Чехова. Или в музей идешь — к Рембрандту, Репину, Левитану. Вот такого искусства, к которому в такой момент потянуло бы, сейчас у нас очень мало.

В ответ на его слова Удальцов задумчиво произнес:

— Нужно не забывать, что художник — человек, как и все, и как человек, аккумулирует в себе все явления времени. Он выражает думы эпохи. Гейне говорил, что через сердце поэта проходит трещина мира. Художники отражают жизнь, какая она есть, какой они ее видят. И если вы, дорогие друзья, не понимаете этого, то тут уж виноваты не художники.

— Вот это — не в бровь, а в глаз! — восторженно произнес Хомяков.

Но на Удальцова набросился Зайкин:

— Понятно, значит, в том, что выставка нам не понравилась, виноваты мы сами?

— Но мне-то она понравилась и товарищу Удальцову тоже, — проговорил Хомяков.

— Не знаю, конечно, может, я действительно мало понимаю в искусстве, а может, и ничего не понимаю. Но вот были мы недавно в Третьяковке. Ведь там от многих картин отойти невозможно.

— Около тех картин, что вы сегодня видели, через сто лет люди тоже будут стоять неделями, — ответил Валерий.

Зарубин со вздохом проговорил:

— Свежо предание. Не верю я в это, Валерий. Все-таки истинное искусство и современники, думаю, понимают.

— Прекрасное, конечно, всегда прекрасно, — сказал Удальцов. — Недавно купил я себе репродукцию «Святой Инессы» Риберы. Страшно люблю эту картину.

— Риберы? — заинтересовался Валерий. — Кто-то из новых? Не слышал.

Удальцов, пряча улыбку, ответил:

— Хосе Рибера — это семнадцатый век.

Валерий, смущенный, замолчал, а Аркадий продолжал:

— Сюжет такой. По легенде, юная девушка Инесса была выставлена нагой на поруганье толпы. Но свершилось чудо: у мученицы вдруг выросли длинные, до полу, волосы и укрыли ее мягкой пеленой. Девушка стоит на коленях перед разверстой могилой. И такое у нее лицо, такие глаза…

Спор все продолжался. То и дело слышались недоуменные восклицания, вопросы и реплики Зайкина и других ребят, шутливо-иронические замечания Аркадия (он явно подогревал спор), нервные, нравоучительные монологи Хомякова.

Виктор Зарубин был задумчив, больше в споре участия не принимал, только, когда он приобретал очень уж бурный характер, старался успокоить ребят, напоминал, что, доказывая свою точку зрения, не обязательно кричать на всю округу и уже вовсе не стоит обещать «устроить темную» не согласному с тобой оппоненту. Выставка Виктору не понравилась тоже, он целиком был согласен с Костей, совсем не был согласен с рассуждениями Валерия Хомякова да в какой-то степени и Аркадия тоже. Но спорить не хотелось, мысли были заняты совсем другим.

Когда сегодня утром приехали на выставку, Валерий и Аркадий помогали девчатам выбираться из кузова крытого грузовика. Девчата бесстрашно прыгали вниз, прямо к ним на руки. Когда у борта показалась Валя, Виктор подумал вдруг: «Кто ее примет? Аркадий?»

Однако Валя дождалась, когда освободился Хомяков, и спрыгнула именно к нему. Все девушки делали так же, но Виктору показалось, что, когда прыгала она, Хомяков дольше, чем других, держал ее в своих объятьях и даже будто ненароком коснулся ее лица. Валя, рассмеявшись, отпрянула:

— Ох и бородища!

Но сказано это было без малейшей тени протеста, с какими-то даже игривыми нотками.

Прошло уже около полугода, как Валя приехала на «Химстрой». Жила она среди завьяловских девчат, которые держались независимо, верховодили девчачьими делами на стройке, унывали редко. И все же отвлечь ее от мрачных мыслей оказалось делом нелегким. Девчонки поют и пляшут — Валя стоит в уголке; вся бригада едет в Каменск или Москву «чистить перышки» — Валя остается дома.