Страница 19 из 73
«Вторая? Та совсем другая…» Вторая? Та совсем другая, По с первой схожа кое в чем: Бессмертной пошлости пугаясь, Она душила, содрогаясь, Жизнь, в ней кипевшую ключом. В ней недоверчивость, усталость И подозрительности бред. Она и верить перестала, Как только родилась на свет. Дерзания в уме и чувстве, А в действиях консерватизм. И пафос был в ее искусстве, Ирония и злой цинизм. Да, с яркой розовою краской Она знакома не была. У ней насмешливая маска К лицу навеки приросла. Сорвите эту маску, сразу Она бы кровью истекла. Боялся этот пылкий разум Любви, как рабства и как зла. И все ж к любви стремился тайно, И властвовать в любви хотел, И гибель чувствовал в случайном, В похмельном сочетание тел. Не только с гордым, очень острым, Порой блистательным умом — Был ее дух и с очень пестрой Российской глупостью знаком. Простосердечная, святая, Чистейшая, родная дурь, Перед тобой и камень тает, Ты разгоняешь хворь и хмурь. С умом и глупостью безмерной Вторая весь свой век жила. От сумасшествия, наверно, Ее лишь глупость и спасла. Вином и солнцем Ренессанса Ее душа была пьяна. Она была в Вольтера, в Франса Умом до смерти влюблена. Быть может, ум ее ошибся, В разладе находился с ней. Бальзак и пуританин Ибсен, Наверно, были ей родней. — Что значит жить? В борьбе с судьбою, С страстями темными сгорать,— Она наедине с собою Не уставала повторять. Но кредо северного скальда Не претворила в жизнь она, На участь смутную Уайльда Она была обречена. И только русский смех безбрежный И гейневский разящий смех Спасали дух ее мятежный Из омутов постыдных всех. Но это все — литература, Где жизни надменная суть. Не шахматной игры фигуры Людской определяют путь. Итак, она фабричной гарью С младенческих дышала дней, Жила в пыли, в тоске, в угаре Среди ивановских ткачей. Родимый город въелся в душу, Напоминал ей о себе Всю жизнь — припадками удушья, Тупой покорностью судьбе. Там с криком «Прочь капиталистов!» Хлестали водку, били жен, Потом, смирясь, в рубашке чистой Шли к фабриканту на поклон. «Вставай, проклятьем заклейменный!» — Религиозно пели там. Потом с экстазом за иконой Шли и вопили: — Смерть жидам! Романтики бесплодным взлетом Звучал призывный этот крик: Евреев было ровным счетом Пяток врачей и часовщик. А впрочем, в боевых отрядах Рабочей массы был народ, Который находил отраду, Читая «Правду» и «Вперед». Читали Маркса, и Ренана, И Конан Дойля, и Дюма. Любили чтенье страстно, рьяно, Самозабвенно, без ума. Митинговали на маевках: Царя так сладко было клясть. Но разгоняла очень ловко Бедняг в лесу казачья часть. И Талка с ужасом смотрела, Каков околыш картузов: Малиновый — так будешь целый, А желтый — к смерти будь готов. С исхлестанной спиной по лужам Они плелись домой, шепча: — Да, желтые гораздо хуже, Да, астраханцы бьют сплеча… «Вот этот бесполезный ропот…» Вот этот бесполезный ропот И русской жизни дикий бред Душою бросили в Европу Вторую нашу в десять лет. Кого в семь лет она читала? Пленяли По и Теккерей, А в десять сразу взрослой стала, И детства не было у ней. Тургенев, Лермонтов и Гоголь Спасли в ней русское нутро, Зато привили ей тревогу И в руки сунули перо. … … … … … … … … … … … … Авторитетом, тайной, чудом Земная власть всегда сильна. И жалким ослепленным людом Жестоко правит Сатана. … … … … … … … … … … … … И в этом средоточье власти, Навеки веру потеряв В свободу, в истину и в счастье, В незыблемость обычных прав, Узнала, что двуликий Янус Ученья все, добро и зло. Незаживающую рану Ей это знанье нанесло. И даже в Марксовых канонах, Прославивших рабочий класс, Одно лицо — для посвященных, Другое — для наивных масс. Что для рабов — одна мораль, А для правителей — иная, Что лишь идеалист и враль Таких вещей не понимает. Что эта истина одна Из всех угасших древних истин Жива, могуча и властна, Полна святого бескорыстья. Она жива, она царит, Но в тайне, в тишине сокрыта, У ней смиренный робкий вид, Она прикинулась убитой. В кремлевскую ночную тьму Вступил, смеясь довольным смехом, Безумец Ницше, и ему Кремль отвечает мрачным эхом. Когда пророк великой секты, Недвижный и немой, угас, На смену появился некто, И некто целый мир потряс. Умерший мудрый был учитель И государства устроитель, Оппортунист и дипломат, Умевший отходить назад. Все планы подчинил он жизни И практике политидей, Марксизм крестил он в бакунизме, Как большевистский иерей. Вторая услыхала фразу В стенах притихшего К<ремля>. Она ей осветила сразу Весь трюм ужасный корабля, Обманный пафос революций И обреченный бунт рабов, Что ждут, надеются и рвутся К господству из своих оков. Вот за кровавые утраты Достигнутая нами цель: — Да, он великий был диктатор, Таким, пожалуй, был Кромвель.