Храм

— А ты никогда не жалел о том, что это не может длиться вечно? Тебе не кажется, что мы с тобой похожи на двоих людей, которые всегда будут одиноки и которые, только потому, что это неизбывное одиночество их объединяет, могут говорить друг с другом так, как не могут больше ни с кем, даже с самыми близкими?

— В поезде, по дороге в Англию, после того как я оставил вас с Генрихом в Боппарде, я представил себе, что и наш разговор, и наш совместный поход длятся вечно.

— Так разве нельзя прямо сейчас выйти отсюда и отправиться в Афины и Рио-де-Жанейро (куда я ездил в прошлом году как представитель отцовской фирмы и который мог бы тебе показать), в Мексику и Перу, и каждый день разговаривать вдвоем по часу, а то и больше?

— А на что мы будем жить?

Иоахим отнесся ко всему этому вполне серьезно.

— Я буду делать очень хорошие фотографии, каких еще никогда не делал, а ты будешь писать книги о путешествиях, которые будут иллюстрированы моими фотографиями.

— И это будет длиться вечно? А что будет, когда мы состаримся?

— По сравнению с тем, какими мы были в молодости, мы, как и все прочие, в старости будем нелепы, но мы все так же будем разговаривать, делать фотографии и писать. Наше сотрудничество принесет нам славу, а наша слава сведет на нет все наше внешнее уродство. С нами все так же будут заниматься любовью красивые молодые люди.

Пол налил себе еще один стакан рейнского, выпил его до дна, поставил и спросил совсем другим голосом:

— Между прочим, как поживает Ирми?

— Кажется, вышла замуж. У нее двое детей. Муж — врач. Они живут где-то на окраине. С ними очень, очень скучно. Я с ней сейчас не вижусь.

— В Альтамюнде, когда я ездил туда с Эрнстом, однажды утром я встал пораньше, и мы с ней занялись любовью на пляже.

— А-а. — Иоахим не слушал.

— Мы с ней… впрочем, не важно. Я хочу спросить еще кое о ком… о тех людях, у которых мы с Эрнстом были в гостях во время нашей нелепой поездки в Альтамюнде… кажется, их звали Кастор и Лиза Алерих.

— А, он ее бросил, а она родила. Он не вынес бремени отцовства. Да и вообще он гнусный тип, а весьма скоро он, возможно, будет планировать нашу дальнейшую жизнь в качестве гауляйтера этого района.

— Лизу я видел только однажды — когда она стояла на балконе и смотрела на костер, который Кастор заставил нас с Эрнстом разжечь в саду. Он был очень красив.

— Костер? — Иоахим устал.

— Лиза стояла на балконе и смотрела на искры, кружившие вокруг нее. Она была беременна.

— Все мои друзья изменятся, — сказал Иоахим, выпив еще вина. Он держал стакан в руке, покачиваясь, как тогда, три года назад, в Санкт-Паули, когда, сидя в «Трех звездах», обращался к друзьям. — Но я останусь прежним. Я всегда буду одинок, потому что люди, которые мне нравятся, люди вроде Хорста (боюсь, Хорста я еще буду разыскивать) — не те люди, с которыми я могу поговорить. Но я не хочу больше быть торговцем кофе. Не хочу больше жить в этой квартире и устраивать вечеринки для любовников Генриха или Хорста. Не хочу больше жить в этом городе, в этой стране. Теперь я знаю, что мне делать. Я поеду в Потсдам и навещу дядю.

— Этого огнедышащего дракона, генерала Ленца?

— Это единственный человек, который, как я уверен, испытывает отвращение к тому, что сейчас происходит. Он ненавидит нацистов. Я возьму с собой свои фотографии. Порадую его и попрошу употребить все его влияние для того, чтобы я смог стать фотографом, прикомандированным к германской армии. Не хочу заниматься художественной фотографией в городе, не хочу делать художественные снимки для художественных журналов. Буду фотографировать солдат на маневрах, в танках и с пулеметами — а иногда и купающихся нагишом в озерах, реках или в море. Думаю, дядя обрадуется, увидев мои фотографии. Думаю, я буду много путешествовать. Я глубоко убежден в том, что совсем скоро, в ближайшие несколько лет, германской армии предстоит много путешествовать по очень многим зарубежным странам. Однако я СТРАШНО пьян, в жизни не был пьянее. Да и ты тоже, Пол. Ты тоже СТРАШНО пьян.

1929–1931

1986–1987

Эпилог

Послесловие

Стивен Спендер о сексуальности и политике в Веймарской Республике

Судьба романа Стивена Спендера «Храм» необычна. В 1929 году, двадцатилетним оксфордским студентом, Спендер поехал в Германию на летние каникулы. Начинающий поэт, он записывал обстоятельства этой поездки в беллетризированной форме, рассчитывая сложить из них роман. Рукопись осталась неоконченной, о публикации в Англии нечего было и думать по тогдашним цензурным условиям. Много лет спустя рукопись купил университетский архив в далеком Техасе, и автор о ней забыл. И только в 80-е годы о ней вспомнил, перечитал, переработал и напечатал. В некотором смысле, роман «Храм» — плод литературных усилий, растянувшихся на полвека.

Спендер не смог бы издать свою книгу в Англии в 20-е или 30-е годы, потому что она полна описаний эротической жизни веймарской Германии. В 20-е годы Германия стала центром сексуального либерализма, и именно это влекло молодых британцев в Берлин. Прототипы героев «Храма» — друзья Спендера и его сверстники — Кристофер Ишервуд (вскоре — знаменитый писатель) и Вистан Оден (ставший крупнейшим англоязычным поэтом XX века), — сбежавшие в Берлин от своих чинных буржуазных родителей по вполне определенной причине. Как выразился прямолинейный Ишервуд в своих мемуарах: «Берлин означал мальчиков». В пику Парижу с его репутацией столицы европейского разгула, Берлин и вся Германия оказались центром однополой любви. В Берлине заинтересованный гость мог найти сотни специальных баров, танцзалы, первую в Европе политическую организацию в защиту прав сексуальных меньшинств (Научно-Гуманитарное общество д-ра Магнуса Гиршфельда) и его же Институт сексуальных исследований. Прославленный немецкий киноактер Конрад Фейдт снимался в агитационных фильмах, направленных против гомофобии, и ведущие деятели культуры подписали обращение к рейхстагу с требованием отменить параграф 175 уголовного кодекса, каравший за секс между мужчинами.