Страница 4 из 16
В третьем фургоне передвигалась группа танцоров – среди них близнецы Анна и Леопольд Конрой (сейчас и не вспомню, кем они мне приходятся, вроде бы троюродные брат и сестра). Хотя им было около двадцати пяти лет, я спокойно общалась с ними на равных. Согласно традиции, если у кого-то отсутствовали выдающиеся вокальные или исполнительские данные, остальное, на что он мог рассчитывать – стать танцором или актёром.
Вы скажете, что танец это тоже искусство и требует, как минимум, пластичности. И я соглашусь с вами. Но тренировки с раннего детства, прилежание – и вот вы готовый танцор «Театра Конрой». Следующая и последняя ступенька в нашей иерархии оставалась за техническими работниками.
Пары танцоров не хватало для воплощения затейливых замыслов дядюшки Октавиуса, поэтому к нам когда-то присоединилась семейная пара Теоны и Джонатана, примерно такого же возраста как близнецы. С их годовалой малюткой Эмма я с удовольствием возилась в свободное время. Стоит ли говорить, что только люди с устойчивой психикой могли выдержать длительные путешествия и тяготы бродячего театра. Теона и Джонатан выносили их достойно, чем и заслужили несомненное приятие в наш дружный круг.
Четвёртыми ехали музыканты: младший брат Октавиуса – виолончелист Эмилио с супругой-флейтисткой Одеттой и двадцатипятилетним сыном Клаусом, играющим на лютне. Есть такая поговорка – «в семье не без урода». Звучит грубо, но для меня кузен и являлся тем самым исключением из правил. С одной стороны, он был неплохим парнем. И уж явно не вина Клауса, что он родился рыжим, из-за чего с детства привлекал к себе повышенное внимание (обычно Конрои – шатены или блондины с серыми глазами). Он не особо стремился находить со всеми нами общий язык, да и не сказать, будто профессия лютниста сильно увлекала его. Проблема заключалась в том, что Клаус вообще не хотел работать – ни музыкантом, ни кем-либо ещё. Однако так как из-за безалаберности он один не прожил бы, дядюшка Октавиус согласился оставить его в труппе. Что не мешало ему критиковать игру племянника после каждого концерта.
Ну а замыкал караван наш фургон. Марк, сын Октавиуса, и Розамунда работали актёрами, хоть я и не могу сказать, что сцена была их призванием. Мой приёмный отец с большим удовольствием возился с лошадьми, но так как он представлял собой крупного, атлетически сложенного мужчину, то такого типажа как раз не хватало в нынешнем ансамбле. Учитывая его немногословность и прямолинейность, ему давали роли с короткими репликами. Розамунда же, пышнотелая невысокая женщина, наоборот, выступала с энтузиазмом и поэтому переигрывала. Впрочем, это лишь моё мнение. Мне нелегко оценивать родителей, ведь им уже было за сорок лет, и почти всю сознательную жизнь они провели в нашей труппе.
А у меня, как я говорила раньше, оказались неплохие вокальные способности, и с годами я перестала стесняться выступать перед людьми. Ещё я урывками научилась играть на фортепиано, но по понятным причинам в передвижном театре не имелось такого музыкального инструмента. Я не считала себя прирождённой артисткой, потому что не очень любила находиться в центре внимания. Да, мне нравилось выступать с мелодичными песнями, слышать аплодисменты в свой адрес, получать букеты от галантных юношей. Но всему этому я бы предпочла тихую скромную жизнь в маленьком домике, окружённом садом с цветами.
Вообще, бродячие артисты представляли собой довольно свободных людей. Мы сами выбирали что делать и когда. У нас отсутствовала привязанность к конкретному месту. Труппа несла искусство, дарила наши таланты и фантазию людям, которые были их лишены. На представлении публика забывала о своих горестях и заботах и попадала в волшебный мир, где рулады звонкого голоса соседствовали с полётом человеческого тела в танце, а через миг смеялась во время забавной сценки. От артистов ждали волнующих переживаний, и нам следовало оправдывать надежды.
И поэтому мы считали себя важнее, чем бродячий цирк. Заботой циркачей было удивить зрителей – жонглированием, дрессированными зверями, шпагоглотанием и другими подобными вещами. Их номера, по моему мнению, выглядели однообразными. Наша же труппа хотела поделиться с аудиторией прекрасным, пробудить эстетику, приобщить к тому, что возносит людей над обычным миром… Не говоря уже о том, что всё происходящее в театре одновременно является и истиной, и обманом. Каждый концерт являлся уникальным, поскольку в нём находилось место для импровизации. Впрочем, мы уважали труд циркачей и всегда относились к ним по-дружески.
Да, во многих крупных городах существовали собственные стационарные театры. Но их репертуар был хорошо известен жителям и зачастую определялся местными властями. Я не могу сказать, что наши номера являлись чересчур независимыми и критично настроенными. Тем не менее в них чувствовался глоток свежего воздуха. К тому же, по сравнению с теми театрами, мы стремились создать живую, близкую, ни с чем ни сравнимую по отдаче и восприятию связь со зрителем.
Приезд труппы особенно ждали в небольших поселениях, где не хватало развлечений. Мы как будто служили проводниками между жителями таких деревень и остальным миром, рассказывая о том, где путешествовали и что видели. Именно ощущение нужности помогало «Театру Конрой» преодолевать все невзгоды кочевого образа жизни.
Так как вкусы в разных провинциях отличались, нам пришлось освоить значительное количество номеров. Мы с Ребеккой отвечали за вокальную часть – исполняли песни дуэтом и по отдельности. Обычно они были о любви или горестной разлуке. Основу выступлений Густава и Августы составляли комичные сценки: они изображали ссорящуюся семейную пару – сварливая жена постоянно находила причины недовольства мужем, а тот выкручивался из непростых ситуаций. Когда к ним присоединялись родители, вчетвером они уже разыгрывали короткие пьесы. Музыканты, кроме аккомпанемента, также выступали и со своими номерами. Танцы делились на балетные и фольклорные, причём последние публика особенно принимала на «ура».