Страница 26 из 73
- Ну, мам, делать тебе нечего. Ты только отвлекаешь меня, а я, может, ленинскую премию заработала бы, написав выдающийся роман..., а ты со своей кухней..., это ни к селу, ни к городу.
Ты хочешь, чтоб мы опозорились?
Ну, ладно, пожертвую своим драгоценным временем, хотя менять искусство на кухню негоже, мама. Разве роман и кухня сочетаются?
Они разговаривали в прихожей, поскольку отец объявил небольшой перерыв, чтобы исполнить просьбу сотоварища Деменчука достать коробку с медалями.
Ленивой походкой Зоя зашла на кухню, нагрузила полный поднос дорогой посудой, наполненной всякими яствами и, заходя в столовую, споткнулась о коврик в прихожей. Поднос выпал из рук, чашки, тарелки и даже бокалы посыпались на пол и разлетелись на мелкие кусочки, а пища и дорогие вина разлились по ковру. Даже брюки гостей до самих колен оказались вине.
- Зоя Никандровна! не волнуйтесь, вы только не волнуйтесь и не переживайте, все может случиться с каждым из нас, - запричитал Деменчук и бросился поднимать Зою с пола. - Вы, того, не ушиблись? Ей, Валентина, срочно. Никандр Иванович, что ты так долго с этими медалями возишься, идее ты?
- Ну и клуша ты неисправимая! давай вставай. Знаю я твои штучки-трючки.
- Ну, мам, зачем ты заставляешь меня таскать эту грязную посуду, разве ты не знаешь, что она соскальзывает с подноса, стоит его немного наклонить? А я еще и споткнулась, и потому грохнулась, - сказала Зоя, поднимаясь на правый локоть. - К черту эту посуду. Мне надо уходить. Меня ждут. Вы простите, Григорий Иванович и...не беспокойтесь, я сама...
- Надо смотреть под ноги, когда куда-то идешь, а не задирать голову, чтобы увидеть облака, здесь их все равно нет. Эх, клуша ты, клуша ни на что не годная, - сказала мать со злостью, подбирая осколки битой посуды, - овца ты и гусыня, вот что я тебе скажу. Садись уж, пиши свой роман, я тебя тревожить не буду.
- Ну, мам! не серчай! Черт с ней, с этой посудой. Если ты мне не разрешаешь собирать материал для будущей книги, то я пойду. Женя там стоит, мерзнет. Он, небось, уже целое вступление к новой поэме сочинил. Жалко поэта. Меня девочки на курсе загрызут, если узнают. Я его и так уж до белого каления довела. Пока, мам!
Зоя, перед тем как уйти, шмыгнула в спальню, обшарила карманы отца, извлекла шесть двадцатипятирублевых бумажек и спрятала в лифчик.
Отец к этому времени собрал все свои награды и направился в столовую показывать гостям.
- Значится, когда мы тама, совсем было вышли из продухтов, даже баланду сварить было не из чего, нас с тобой, Аким Акимыч, послали у деревню бычка национализировать. Помнишь, как на пузе ползли? Вот тут мы оба ползем, значит. Кругом немцы, понимаешь. С автоматами наперевес стоят, в бинокли смотрят, а мы ползем...ползем, подтягиваем силы, потом я кричу "ура", все поднимаются, немцы бегут, побросав оружие и кто-то из них вопит "шнель, шнель". Ну, мы им тогда дали прикурить!
-Да не было никого, - сказал Аким Акимович, - немцы боялись леса, как черт ладана и предпочитали свои комендатуры держать в городах или крупных населенных пунктах. Ты что-то перепутал, Никандр. И, кроме того, у нас фотографа-то и не было. Откель эта фитография?
-Да ты забыл уже, Аким Акимович! как можно, а? Да я там еще ногу повредил, и она у меня долго в коленке не сгибалась, - сказал Никандр Иванович, - а я-то хорошо помню. Ты мне не озражай, хоть ты и гость, знай меру. Наши партизанские подвиги можно только расширять, но никак не умалять, ты понял? Так вот, бычка-то мы не достали, а вот двух петухов пымали, го-го-го. А что касаемо фитоаппарата, то он к сосне был привязан и автоматически щелкал, аль забыл уже Аким Акимович?
- Ну да, Бог с ним, что было, то было, - сдался Аким Акимович, - главное, живы остались, вот, что главное. А помнишь, как ты потерялся в лесу, и мы тебя два дня искали? Ты чуть Богу душу не отдал. Бабки тебя отпаивали водкой, смешанной с собачьим пометом. И помогло. Га-га-га!
- Папуль, а папуль, - сказала Зоя, целуя папу в жирный подбородок, - я пошла... материал собирать для будущей книги. Меня ждет подруга, она уже, наверно, стоит на остановке, дожидается, замерзла вся. У нее много мелких брошюрок о партизанском движении.
- Иди, дочка, только не возвращайся так поздно. В городе фулиганов еще полно. Я воюю с преступниками, их поэтому и стало меньше, а фулиганов нет, они наоборот, процветают, паршивцы. Ежели я перейду в пачпортный стол, я их всех вышвырну из города к чертовой матери. И деревенских жителей буду вышвыривать из кабинета, никого не пропишу, а то все лезут в город как тараканы, отбоя от них нет, - сказал отец.
- Я не виновата, что мы так далеко живем от центра города, - сказала дочка. - Ты папочка, чересчур скромный. Надо и о себе позаботиться, квартирку выхлопотать поближе к центру, а ты всю свою энергию людям отдаешь, а о семье забываешь.
- Служить людям обязан каждый советский гражданин, я партбилет ношу в кармане, а на партийном билете сам Ильич изображен, это был скромный человек. Он в одних сапогах всю жизнь проходил. Он и революцию сделал в этих сапогах. Эти сапоги в Московском центральном музее хранятся, - с гордостью заявил Никандр Иванович.
Зоя еще раз чмокнула папочку теперь уже в лысину под аплодисменты соратников и вышла вся в горе: уж больно далеко ей тащиться на этом скрипучем всегда переполненном трамвае. Она постояла на остановке, а трамвая, как назло не было.
Зоя стала у края шоссе, подняла руку. Машина остановилась, но двери никто не открывал. Водитель долго медлил, а потом открыл.
- Садись, красотка, куда ехать?
- В центр, - ответила Зоя, садясь за спиной шофера.
- Я только к гаражу подъеду, аптечку забыл, и мы тут же едем в центр.
Машина свернула в слабо освещенный переулок и у каких-то гаражей остановилась.
- Выходи, - приказал водитель.
- Зачем? что вы такое хотите? у меня отец - бывший партизан, - сказала Зоя.
- И я партизан. Иди фонарик подержи, сам я ничего не найду, - сказал водитель.