Страница 36 из 73
Женя отправился в общежитие трамваем, а она на такси.
" Что произошло, - думал он по дороге, - неужели я женился? Какая ерунда. Этого быть не может. У меня есть Лида, я должен держаться ее, она умнее, практичнее меня, я буду ее слушаться, я буду подчиняться ей, как своему командиру в армии, а эту покусанную суку, я просто не желаю видеть. Не может быть, чтоб она была моей женой. Все это только сон и не более того. Я сейчас просыпаюсь. Боже! Какое страшное пробуждение!"
Женя проехал общежитие и вышел на конечной остановке у транспортного института. Рядом - ботанический сад. Райский уголок. Как пахнут роскошные цветы! Сколько зелени. Завтра май - завтра же свадьба, день траура по загубленной молодости и независимости. Как хорошо одному: иди, куда хочешь, делай, что хочешь. Цветы приветствуют тебя, ни в чем не упрекают, не корят, не фальшивят. Вот они растут рядом, независимо друг от друга, поэтому они и прекрасны, целомудренны. Только люди грязные, они злы и лживы, они не мыслят себе жизни без того, чтобы кому-то не делать зла, им без этого скучно; чувство какой-то ущербности не отступает от них. Надо все бросить, и уехать в Карпаты, в леса, там есть уголки, где можно спрятаться, отдохнуть, побыть с собой наедине.
3
Эдик заехал за Женей в общежитие, и они вдвоем отправились к десяти часам на свадьбу.
- Ты не принимай все это близко к сердцу, - утешал Эдик Женю по пути к теще. - Зоя дочь полковника, выросла в тепличных условиях, привыкла, что ей все можно. Ты теперь старайся, чтоб она при тебе, живом муже, не гуляла. Вот что важно. А то, что она уехала пороться накануне свадьбы, это, конечно, ее не украшает, но, может быть, она решилась на такое в последний раз.
- А ты как поступил бы в этом случае? - спросил Женя.
- Я? Трудно сказать. Я посмотрел бы, что сказал Ленин по этому поводу. Наверно так же, как и ты: простил бы. Маркс говорит о слабости женщины, значит, она не может устоять перед сексом. У него, видать, жена была слабой и не могла устоять перед мужчиной. Любовь это, брат, очень сложная штука. Иногда она выше нас. Во всяком случае, на какое-то время. Ты вот не смог найти в себе мужества и убежать вчера от нее из загса. Значит, крепко любишь ее. Думаю, что крепкой любовью сможешь удержать ее, обуздаешь ее натуру. Ну а чтоб не было обидно, гульнешь, где-нибудь и сам, отомстишь ей, в долгу не останешься.
- Ты просто гений, Эдик, - обрадовался Женя и перед ним тут же встал образ Лиды. - Если даже у Маркса жена погуливала, то, что тогда говорить о Зое.
- Зоя тоже смахивает на еврейку, ты не находишь? - спросил Эдик.
- Нет, она не еврейка, это точно, - сказал Женя и в его мозгу снова возник образ Лиды.
"Завтра же побегу к ней, чтоб ее увидеть, чтоб насладиться ее чистым светлым образом. Я буду лелеять этот образ, он будет всегда со мной. Лида никогда не откажет мне в том, чтоб я иногда приходил к ней на работу поговорить, полюбоваться на нее".
Даже Эдик не знал, какие спасительные мысли бродили в голове Жени, когда они поднимались на второй этаж и стали нажимать на кнопку звонка в квартиру.
Зоя все в той же белой фате открыла дверь, бросилась мужу на шею, впилась ему в губы и сказала:
- Не злись на меня, муженек. Что бы ты ни думал обо мне, я все равно тебя люблю больше всех, и я доказала это. Теперь я -твоя и только твоя. К черту этих дипломатов, к черту горняков - инженеров, ты, нищий филолог, неудачный поэт, в рваных штанишках и не стираной рубашке и туфельках, которые просят каши, заменил мне всех остальных. Какие еще доказательства тебе нужны?
Это были страшные слова. Страшные оттого, что каждое слово - правда. Женя советский пролетарий, все имущество которого могло уместиться в маленький чемоданчик. И неудачник он, и совершенно бездарный поэт. Ему не удалось напечатать ни одной строчки из своих стихов. Он так дурно поступил с этим письмом в Раховский райком партии. Зачем было поднимать голос за правду в царстве тьмы? Ему надо было остаться в милиции и не соваться в этот обком. Он уже мог бы быть лейтенантом, разоблачать уголовных преступников, а преступники и их деяния иногда прекрасные темы для повестей и рассказов, а то и для романа. Он потерял самостоятельность и пошел на поводу у Зои, которая вполне искренне считает, что булочки растут на дереве.
- Да, Зоя, ты права. Я слишком преувеличиваю. Мне кажется, что тебя прошлой ночью пользовала целая рота солдат. Эти следы укусов. Может, они у тебя по всему телу. Мне так жалко тебя и за себя обидно. Я мог бы тебя тоже укусить...
- Дурачок ты мой ненаглядный! Да по мне никто не ползал, клянусь. Так, малость, выпили в честь праздника Первое мая и моя подруга, она с отклонением, представляешь? это она меня покусала. А я ей оплеуху дала. Такой смех был, ты представить себе не можешь. Ну, идем, миленький, уж все за столом сидят, нас дожидаются.
За столом действительно уже сидели гости. Человек восемь или девять.
- Горько-о! - закричали все хором.
Зоя впилась в губы Жене под бурные аплодисменты. Они были все такими же мягкими, страстными, парализующими волю. Зоя, как змея, прежде чем проглотить лягушку, парализует ее волю, лягушка сама лезет в открытую пасть. Точно так же и Женя растворялся в ее губах. Он обмяк, прилип к ней всем телом, глаза его стали теплыми влюбленными, и он нежно и незаметно стал поглаживать ее в районе бедра.
Выпили, закусили, опять было "горько", оно повторялось бессчетное количество раз, у него уже губы болели от поцелуев. Но теперь он ждал главного. Теперь он ждал, когда все разойдутся и они с Зоей, этой гордой, никогда ранее недоступной барыней, взойдут на брачное ложе, где, кроме них двоих, никого в мире существовать не будет. И он утонет в ней, растворится вместе со всеми своими бедами и невероятной неустроенностью в жизни.
Как медленно тянулось время, как медленно гости тянули водку, вино и шампанское и как противно кричали "горько". Под это "горько" можно было только целоваться, а ему хотелось большего. И кажется, ей этого тоже хочется.
Ну вот, слава Богу, уже четвертый час ночи, гости начали клевать носом. Теща начала убирать со стола посуду. Сокурсницы Зои, Таня, Маша и Саша одеваются в прихожей, собираются уходить. Трамваи еще не ходят. Идти им всем пешком около пятнадцати километров.