Страница 87 из 88
Дуняша и не думала, что так обернется дело. Обрадовалась: наконец отмучается, избавится от укоров матери, что ее никто не берет замуж, что она на всю жизнь осталась с позорной славой. Однако, подумав, усомнилась: на положении кого она будет у него в доме? Как на это посмотрят люди?.. «Но как бы ни посмотрели, что бы ни подумали, — рассуждала про себя Дуняша, — быть хозяйкой в салдинском доме — счастье, и не маленькое». От одной этой мысли она перестала замечать седины Кондратия. Однако надо же было знать, так ли берет ее Салдин в дом, может, только коров доить и стирать?
— Как же я буду жить у тебя, Кондратий Иваныч? Только прихожу, и то монашка Аксинья ославила меня на все село…
— Пусть славит, все равно все в жизни перемешалось. Знай одно: помру — с собой ничего не возьму, все тебе останется. Елене и крошки не дам… — Он посмотрел на пылающее лицо Дуняши и почувствовал себя бодрее, словно сбросил с плеч лет двадцать. Сердце забилось чаще, спина распрямилась. — У меня еще есть сила, я еще поживу… сына, сына бы надо!
Дуняша вспыхнула еще больше и наклонила голову, чтобы скрыть блестевшие от радости глаза. Ночевать она осталась у Кондратия.
Утром Дуняша отправилась к матери за своим добром, но вернулась со слезами.
— Ты что? — спросил Кондратий. Дуняше совестно было признаться, что мать прогнала ее в чем есть, и расплакалась еще больше. Поглаживая отвислый живот, Кондратий стал ее успокаивать. — Мать ничего тебе не дала? Не стоит об этом плакать: у тебя теперь столько добра, что на две жизни хватит!.. — Он крякнул самодовольно и хотел выйти во двор, но, взглянув на свою шубенку, задержался. — Не знаешь, у кого портные шьют? Надо их позвать, чтобы они сшили тебе новую шубку, да и мою немного обновили, а то совсем износилась.
Организованная весной промысловая артель развернула свою деятельность. За гумнами верхней улицы стало подниматься длинное здание будущей мастерской мебели. Недалеко от постройки костром были сложены новые дровни. Здесь же было налажено производство колес и телег. Заказы сыпались со всех окрестных деревень. Среди работающих на срубе во время перекуров неизменно слышался голос Лабыря, рассказывающего какую-нибудь веселую небылицу. Часто здесь появлялся Пахом. Дракин тоже заглядывал сюда, хотя, как он сам выражался, по уши завяз в делах потребительской кооперации. Давно уже не бегает за ним его верная гончая, да и охотиться он почти перестал. Разве иногда зимой сделает вылазку, чтобы угостить товарищей пельменями из зайчатины, но случается это все реже и реже.
Сегодня он пришел на стройку вместе с Пахомом. Плотники хотели было сделать внеочередной перекур, но пришедшие взяли в руки топоры, и перекур не состоялся.
— Не испортишь бревно-то? — спросил Лабырь, передавая топор Дракину.
— Ты что же мельницу свою оставил? — сказал ему Дракин.
— Плотнику не усидеть в мельниках. Руки у меня зачесались по топору.
— И побасенки там некому рассказывать, — заметил кто-то.
Пахом на стройке задержался до половины дня. Он работал без рубашки и не заметил, как солнце нажгло ему спину.
— На ночь деревянным маслом смажь, — посоветовал Лабырь. — Первейшее средство.
— К попу Гавриле, что ли, за ним идти? — возразил Пахом. — Пройдет небось.
— Зайди к нам, у Пелагеи есть.
Когда артель разошлась обедать, Пахом собрался в Совет, но его задержал зять Дурнова Дмитрий Гиряй.
— Опять я, Пахом Василич. Что же мне теперь делать? Посоветуй. Молодой хозяин мне ничего не хочет давать. Ты, говорит, у отца работал, у него и проси. А куда я пойду просить у него? Я, говорит, законы хорошо знаю: тебе от меня ничего не приходится.
— Нет, он плохо знает наши законы. Мы ему подскажем, — сказал Пахом. — Шагай в Совет, я сейчас там буду. Секретарь напишет бумагу — и прямо в Явлей, к народному судье. Да смотри не заворачивай назад оглобли, как было в прошлый раз, а то насулят тебе опять, ты рот разинешь.
— Нет уж, теперь меня не обманешь, я знаю дурновскую породу.
— Пять лет на него спину гнул, пора бы узнать.
Гиряй побежал в Совет, а Пахом решил мимоходом проведать Марью.
Подходя к дому Канаевых, он увидел Кондратия. Салдин только что вышел от них и, заметив его, засеменил, быстрее, чтобы избежать встречи.
— Зачем этот филин приходил сюда? — спросил Пахом.
У Марьи сидела Лиза.
— Третий раз приходит, — сказала Марья. — Когда-то еще давно Захар на его лошади вспахал мой огород, так вот он теперь требует заплатить за это. Восемь рублей требует. Сейчас последнюю трешницу отдала…
Пахом быстро вышел из избы и на повороте в большой проулок догнал Кондратия.
— Добрый день, Пахом Василич, — скривил тонкие губы в подобие улыбки Кондратий, когда Пахом поравнялся с ним. — В Совет, что ли, так торопишься?
— За тобой, паук, тороплюсь, — перебил его Пахом и с силой положил ему на плечо руку. — Какие ты деньги сейчас требовал у Марьи Канаевой?!
— А-а, ты вот о чем! Это у нас свои расчеты с ней. Землю я как-то ей вспахал, и до сего времени этот должок все оставался…
— Не ты вспахал, а наш Захар!
— Так ведь лошадь-то моя была. Не на себе же пахал?
— Это неважно. Верни деньги!
— Какие деньги? — опешил Кондратий.
— Такие, которые выцыганил у Марьи.
— А ты ей кто, что так заступаешься за нее: брат или муж? — вдруг ощетинился Кондратий, когда дело дошло до денег.
Пахом чувствовал, что если он еще будет разговаривать с Салдиным, то обязательно побьет его. Побьет тут же, на улице. Он даже руки отвел назад и сцепил за спиной пальцы, чтобы сдержать себя. Он преградил ему дорогу и, вперяя в него взгляд, сказал негромко, но так, что Кондратий шарахнулся от него и поспешно полез в карман:
— Отдай сейчас же деньги!
— Грабишь, грабишь! Среди улицы в ясный день грабишь! — вскричал Кондратий, кидая ему в руки помятую трешницу.
— Только вздумай еще раз пойти к ней! — пригрозил Пахом более спокойно.
С деньгами он вернулся к Канаевым и, возвращая Марье отнятую трешницу, сказал, улыбаясь:
— А я к тебе, Марья, шел радость сообщить: вышивку твою в губернию увезли. Как только увидел ее Дубков, ухватился и больше из рук не выпускал.
— А зачем же в губернию-то? — спросила Марья смущенно.
— Там такая выставка организуется, куда со всей нашей губернии собирают самые что ни на есть лучшие вещи, сделанные руками простых людей. А затем некоторые из них повезут в Москву. Быть, Марья, твоей вышивке в Москве. Может статься, сам всесоюзный староста Михаил Иваныч полюбуется, как ты вышила портрет Ленина.
— Ой, ты уж и скажешь: прямо в Москву, — засмеялась Марья, комкая в ладони деньги, о которых она уже забыла.
— А от волости тебе грамота, что твоя работа признана лучшей, — говорил Пахом, роясь в карманах. — Куда же ее сунул-то?
Вместе с толстой бумагой, согнутой вчетверо, Пахом из кармана вытащил помятый конверт.
— На-ка, Лиза, отдай-ка эту штуку нашему Захару. Может, увидишь его вечером, а то я все равно забуду. Дня четыре таскаю в кармане, — сказал он после того, как торжественно вручил Марье грамоту.
— Вот уж никогда не думала, что моя работа так далеко пойдет, — говорила взволнованная Марья.
А Лиза грустно сидела у стола, вертя в руках конверт со знакомым почерком Тани.
Вечером Лиза встретилась с Захаром. После отъезда Тани они часто бывали вместе. Она сознавала безнадежность своей любви, но ничего не могла сделать с собой. Началось это давно, когда Лиза немного успокоилась после своей семейной драмы, а Захар помогал ей учиться.
Письмо Тани обрадовало Захара. Он некоторое время разглядывал конверт, точно боясь открыть его. Наконец оторвал уголок, пальцем прорвал край конверта и вытащил небольшой листок, сложенный вдвое.
Лиза, глядя на просветлевшее лицо Захара, догадалась о содержании письма, но не почувствовала ненависти к девушке, давно уже овладевшей сердцем этого дорогого ей человека.