Страница 11 из 12
– Потрудись сказать хоть как-то! – свирепел Кроулинг. – Иначе я размозжу тебе голову этой статуэткой!
Дядя отдёрнул пальчик от Годивы, но заговорить не поспешил. Он извлёк откуда-то угощение: вазочку с печеньем и засахаренными вишнями, пододвинув её поближе к Кроулингу.
– Угощайся.
– Кончай тянуть время! Я это серьёзно – про статуэтку.
– Как ты груб, – старик не отказался сам отправить себе в рот пару ягодок. – Я всегда подозревал, что в душе ты грубиян. Как что не по-твоему – так кулаки в ход. Ut vis, ты получишь ответы, но сначала скажи мне: зачем ты задержался в моём поместье?
– Оно стало моим, – хмыкнул Кроулинг. – И ещё я искал «substantia». Её-то ты в завещании не отписал, а из всех твоих богатств мне нужна была только она.
– Зачем? – сердобольно вздохнул дядя. – Ты не извлёк урока из моей участи? В тот вечер, когда я показал её тебе, мною двигали не здравый смысл и не праведный глас. Через меня с тобою говорила «substantia», искушала тебя, предчувствуя, что мне скоро придёт конец, и ей понадобится новый носитель.
– Ты говоришь об этой штуке, как о живой. Но разве «substantia» – не вещь? Это же чистая сила, абсолютное знание!
– И яблоко раздора. А ещё – яблоко, низвергшее Адама и Еву из Эдема. Наша власть над вещами абсурдна, а вот вещей над нами подлинна. Внеземное свечение зачаровало меня и не дало заметить пропасти под ногами. Теперь же и ты рухнул следом за мной.
– Пропасть? Как в твоих записках? – припомнил кое-что Кроулинг. – И про яблоко там было.
– А, так ты читал? – обрадовался старик. – Я не завершил того рассказа. Вот – ныне пишу концовку. Работы – непочатый край!
– Ты говоришь, что «substantia» и меня свела с ума, – не прислушивался к дядюшкиным доводам Кроулинг. – Но это не так! Я к ней и не прикасался! Ты спрятал её, унёс с собой на кладбище!
– Кто тебе такое сказал?
– Изабелла. Она призналась!
– Вот оно что! – затрясся то ли от фальстафовского смеха, то ли от лировских рыданий дядя. – Ты же и представить не мог, да? Вот так поворот!
– Прекрати! – завёлся Кроулинг, вскочив с тахты. – Будь добр пояснить!
– Изабелла – и есть «substantia»!
– ЧТО? – крик непонимания сотряс хлипкое деревянное строение. – Она же…но «substantia»…получается…
– Многое переменилось с того момента, когда ты видел «substantia» в последний раз, – покачивая головой рёк дядюшка. – Я работал над ней, совершенствовал, видоизменял, пока не появилась она. Я думал, что это мой успех, как творца, но выяснилось, что «substantia» всегда заключала в себе её. Я поздно спохватился, когда она уже пленила меня и сослала сюда.
– Как пленила? – озадачился Кроулинг.
– Своим телом, – осклабился старый греховодник. – Какой бы муж отказался провести ночку с молодой цыпочкой, да ещё и сотворённой из чистой энергии небесных сфер? Даже моя возрастная немощь при виде неё отступила. Ну а ты тоже, небось, не устоял? Ах, мальчик мой, мы одного поля ягоды! – он сплюнул в подставленную ладонь две обсосанные вишнёвые косточки.
– Не верю, не верю! – схватился за волосы Кроулинг. – Враньё! Blödsi
– Потише, племянник, а то и себе навредишь, и весь кабинет разнесёшь.
– Да пропади он пропадом, твой кабинет! – коршуном налетел на старика Кроулинг. – Кончай комедию ломать! Мне плевать на тебя, «substantia» и Изабеллу – я просто хочу выбраться отсюда! Скажи мне, как это сделать?
– Ведал бы я, думаешь, сидел бы здесь посреди пустыни в одном неглиже? – возмутился дядюшка. – Ты ведёшь себя непочтительно.
– К чёрту почтение! Что это за место?
– Её будуар. Она складывает сюда всё заполученное ею. Мы, как видишь, тоже часть коллекции и нам не положено быть где-либо, кроме этого дома.
– Не может быть!
– Может, – оттолкнул его дядюшка. – Я несколько раз пробовал пересечь пустыню, и постоянно возвращался в эту самую точку. Всё здесь подчиняется её воле, живёт по её законам. Смирись, племянник – мы навечно поглощены «substantia», и нам уже никуда не сойти с этого идущего по бескрайнему океану корабля.
– Нет же! – Кроулинг с силой махнул рукой, так, что с корнем выдрал пуговицу из своего жилета (та отлетела аккурат на стол). – Я не такой, как ты! Я не заслужил этой кары!
– Возможно, – кивнул дядюшка, вместо исчезнувшей без следа трубки покручивавший на пальце невесть откуда взявшееся оловянное колечко. – Но Изабелла смотрит на ситуацию под другим углом. Она несравненно выше нас обоих и стоит на вершине пищевой цепи. Наши души зачерствели и зачервивели – она не дала им сгнить окончательно, поместив в этот вневременной морозильник. Так что, воздай ей хвалу вместо хулы, племянник. И не отвлекай меня, пожалуйста. Я должен закончить.
Старикашка, больше не реагируя на хаотичные выпады Кроулинга, снова стучал по клавишам. Набрав целый лист, он выдернул его, расправил, критически осмотрел и, признав годным, уложил в папку из крокодиловой кожи, привалив сверху пресс-папье в виде лежащего на боку солдата времён наполеоновских войн, раскуривающего трубку. Далее он просунул в машинку следующий лист и продолжил своё занятие. Замерший подле стола Кроулинг завис в сомнамбулическом трансе. Его взгляд блуждал с трясущихся пальцев дядюшки на ещё огранённую диамантом чернильницу, с неё – на расчёску, потом – на молоденькую королеву, пока не уткнулся в циферблат, зажатый в пасти Медузы Горгоны. Ровно «12:07» – то ли дня, то ли вечера. Это добило его.
– Да что ты там строчишь? – потеснив старика, свесился над машинкой Кроулинг. На заполненном до половины листе он прочёл ряд повторяющихся печатных букв:
boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobsboobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs boobs – и так до бесконечности.
– Что это? – вспыхнули щёки Кроулинга.
– Ха-ха-ха! – на дядю страшно было смотреть: раскрасневшиеся глаза вылезли из орбит, сшибив покривившееся пенсне, феска слетела на пол, обнажив седые погрязшие в парше лохмы, морщины на лице запали в кожу, что трещины в камне, а из гнилозубого рта при смехе потекла мутно-металлическая, словно ртуть, слюна. – Сиськи! Только о них и мечтаю, об этих сисечках! Хочу подержаться за них, сжать, надкусить! Я обожаю сиськи! Большие и маленькие, плоские и размером с коровье вымя! Дай мне их, племяша! Дай потрогать!
– Сдохни, старый хрыч! – Кроулинг без заминки ухватил леди Годиву за бронзовый бюст и, размахнувшись, вонзил в черепушку дяди. Тому этого показалось мало – он совершенно осатанел, вереща, как изгоняемый из младенца диавол. Кроулинг приложил его ещё раз. И ещё. Бил, пока дядюшкин череп не раскрошился об стол, запачкав все стариковские принадлежности запревшими от дряхлости мозгами. Да и после этого он не остановился – лупил по воздуху, иногда попадая во что-то твёрдое, например, в машинку, с которой от удара соскочили клавиши «m» и «q». Как ослабшая рука выронила статуэтку, Кроулинг прекратил и перевёл дух. Обезглавленное тело дядюшки сползло под стол. Время в пасти Медузы всё ещё стояло на «12:07». Ему некуда было деваться, и всё же он побежал прочь, подальше от кабинета и от окаянного своего деяния.
Ступеньки плакали под носками ботинок и из их влажных подмышек доносились миазмы истерзанных страстей. Изабеллиной ухмылкой отсвечивали серебристые блюдца зеркал. «Я спасуссь» – пели табуретки (именно так, с двумя «с»). Чихали наличники, замки ругались матом, трахались перила. Из щелей настойчиво лезли домыслы. «Вот и всё, что было – не было и нету». Откуда-то. «Верь, да не заверайся». Прибавить, прибавить бы надо! Спешит и выкатывается с крыльца крикетным шариком, отправленным мимо ворот, в лунку белого кролика и чёрной людоедки. В руках два раскалённых прута – любовь и нечто среднего рода. За них держится и, не падая, спешит на восход к уходящей за спину любовнице Луне. А под небом нет неба. Кроулинг – стайка взмурашенных ворон, и в чёртовой дюжине лиц его собственное – портрет умершего от юности художника. С ногтей сочится кровь. Чужая. И падает на землицу. Чужую. Он верит, что дойдёт. Но не заверается. А подо всем сумраком и чадом зелёные берега и лодка без вёсел, а в ней – три мешка: с правдой, с истиной и с ложью – все пустые. А ноги помнят сладкий вкус и уносятся через пески в страну озябших спин. Лента следов вьётся за беглецом, потихоньку сворачиваясь в петлю. Кроулинг, Кроулинг, отзовись! Куда же ты, на кого же ты…оставил себя?