Резистент

Утро наступает не вовремя: я совершенно не выспалась и чувствую себя разбитой. На завтраке меня подташнивает, и я запихиваю в себя только горбушку хлеба – на большее не способна. Тяжёлая выдалась ночь. Я проворочалась в постели несколько часов, думая о том, что будет дальше. Вечером я осмотрела кровать Иванны, её тумбочку. В ящике нашла карандаш. Его она тоже случайно оставила?

А сразу после завтрака нас ведут на тренировку. В зале не только мы, но и многие другие Резистенты. Дюжина парней играет в футбол, несколько девочек помогают друг другу качать пресс на цветных ковриках. Пахнет свежей резиной. Мне заниматься уж точно не хочется, так что я сразу сажусь на лавочку. Тут же подходит девушка лет двадцати с волосами, убранными в высокий хвост.

– Ты себя плохо чувствуешь?

– Немного.

– Не нужно отвести тебя к врачам?

– Нет, что ты, спасибо.

Девушка недовольно поднимает брови и уходит. На самом деле мне как раз нужно будет пойти к врачу, но после десяти вечера. Почему Агата держит свою историю в тайне? Что такого в том, что ее забрали в Центр из-за отца? Возможно, я догадываюсь, в чем дело. Может, ее тоже держат взаперти здесь? И она хочет уйти, но не может, а критиковать Центр вообще запрещено? Но нет, дело в чем-то другом.

Ко мне подсаживается Ната.

– Ты какая-то бледная, всё в порядке?

– Да, – вру я, чтобы не беспокоить её, – просто сонная.

После двух часов в зале нам разрешают вернуться в комнаты. Но в холле нас уже поджидает господин Бернев.

– Доброе утро, Резистенты, – его голос сух, как обычно. – Привезли письма от ваших родственников. Сегодня вы можете написать ответные письма, но учтите, что писать что-либо о Центре, его местонахождении, работе и сотрудниках запрещено. Нам придётся прочесть каждое письмо перед отправкой, это меры предосторожности. Письма уже в ваших комнатах.

Ба не могла мне ничего написать. Она почти не видит! Но, по крайней мере, кто-то заходил к нашим родственником, а значит, навещал и Ба. Пока все спешат в комнаты, читать письма, я подбегаю к Берневу, который уже собирается уходить.

– Простите, но моя бабушка... как она? Ей объяснили, что со мной? И я думаю, что ей нужна моя помощь, она сама...

– Твоя родственница, сто семнадцать тридцать четыре, не сама. Её отправили в место, где ей обеспечат уход и заботу. Разумеется, письма она не написала, но с ней поговорили и все разъяснили.

От сердца отлегло, но... Что за место? Куда ее поместили? В больницу или в дом престарелых, разумеется. Ей там не место. Никто не сможет заставить ее кушать, когда она не хочет, кроме меня. Никто не почитает ей на ночь. Никто не успокоит в те моменты, когда она почти не соображает, что происходит. Она стара и больна; и пусть даже Ба смогут назначить хорошее лечение, ей всё равно будет одиноко и страшно вне дома.

Бернев, не дожидаясь моего ответа, исчезает, быстро спускаясь по лестнице. Я возвращаюсь в свою комнату и застаю Нату, плачущей над письмом.

– Что-то случилось? Плохие новости от семьи?

– Нет, нет, – она утирает слезы рукавом, – просто мама пишет, как скучает по мне.

Мне жаль её, но в то же время... мне ведь совсем никто не написал. Некому скучать обо мне, кроме Ба. И тут я замечаю на своей кровати белый конверт; он надорван с одной стороны, но сейчас мне всё равно. Хватаю конверт и читаю имя: Артур 11454. Артур!

Быстро вытряхиваю письмо. Мой друг пишет о том, как пришёл искать меня после дня прививок, но не нашёл ни дома, ни в больнице. Он спрашивал обо мне у всех подряд в больнице и так им надоел, что его запомнили по имени. А потом он снова заходил ко мне домой и застал там непонятных людей, которые помогали Ба собрать вещи и уехать. Артур соврал им, что он – мой жених, и ему позволили написать письмо. Ещё он получил прибавку к зарплате. На этом новости заканчиваются и начинаются вопросы: где я? Что происходит? Как со мной увидеться? Я не могу ответить ни на один в своём письме. Но Артур, наверное, и представить не может, как тепло и спокойно мне стало от его письма. Я чувствовала себя абсолютно одинокой, но где-то там, в городе, есть человек, который волнуется за меня. Сижу и глупо улыбаюсь несколько минут.

Дожидаюсь вечера и начинаю изображать больную. Правдоподобно постанываю, держась руками за живот, бреду по лестнице на нижний этаж, в левом крыле здесь жилище старших Резистентов. Где-то тут комната Адама – он сказал нам номер, но я там ни разу еще не была. Стучу.

– Кто там?

– Это Вероника! Ты не мог бы выпустить меня из корпуса?

Дверь резко открывается, так что я едва не получаю по лбу, и высовывается Адам. Его влажные тёмные волосы чуть кудрявятся.

– Зачем?

– У меня живот болит, – вздыхаю я, понимая, что актриса из меня не очень, – тошнит и всё такое. Я хочу сходить к доктору.

– Зачем же? У меня есть таблетка. Проходи.

– Ты уверен, что она поможет?

– Уверен.

Делать нечего: вхожу в комнату. Она абсолютно не похожа на мою спальню. Здесь только одна кровать, зато есть большой письменный стол, на котором разложены чертежи и несколько бумажек с непонятными символами и обозначениями. Стена над кроватью обклеена плакатами. Вдоль спинки кровати и на стуле развешена одежда – видимо, грязная. Всюду огрызки карандашей, в углу опрокинутый табурет. Я-то думала, что Адам весь из себя идеальный аккуратист! Но ему, похоже, и дела до всего этого хлама нет. Он принимается рыться в ящиках стола и находит там пакетик с таблетками. Набирает мне воду в большую зелёную кружку и протягивает:

– Должно помочь.

Приходится выпить. Ладно, хуже от неё не станет. Но к доктору-то попасть всё равно надо. Почему бы ей просто не зайти за мной, не забрать из общежития? Или она боится слежки?