Чтение запрещено

Арка 1.Тени бумажных городов. Часть 1. Тихий город Николая Михайлова. Глава 1. Ночная смена

Снег в Кургане лежал не как белое покрывало, а как старая простыня — с пятнами, вздутиями и пролежнями. Он скрипел под ботинками Николая Михайлова не бодро, а с надрывом, будто жаловался. Воздух был тёмен, хоть и безобиден, как старый чай — тот самый, который забыли настояться. Пахло бензином, замёрзшей пылью и чем-то ещё — тонким, как химический карандаш: может, антифризом, может, чужим страхом, оставленным кем-то накануне.

Михалыч шёл медленно, чуть переваливаясь с ноги на ногу — как все те, у кого колени знают больше, чем мозг. В правой руке — портфель, тёмный, облезлый, с отпечатками прошлых зим. Внутри — термос, радиоприёмник с замотанным изолентой штекером и хлеб с маргарином, который он называет бутербродом, хотя в глубине души понимает, что врать себе — тоже работа.

Улицы были пусты, как будто город замер не от холода, а от осторожности. Фонари горели тускло, словно через старую марлю — не освещая, а просто напоминая о своей бесполезности. Один мерцал: не лампа, а нервный тик на лице города.

Он знал эти кварталы наизусть. Даже скрип железной двери в подвал у дома 21 — и тот у него в памяти хранился, как чужой кашель в очереди.

— Три раза проверь замки, Михалыч. Один раз не проверишь — будет беда… — пробормотал он, не сразу осознав, что произнёс это вслух.

Это был голос Пашки Селюгина. Тот теперь лежит на Увале, под берёзами, с табличкой, на которой стерлась половина фамилии. Умер не геройски: заснул на посту, угарный газ, всё как в методичке. Николай тогда впервые почувствовал, что ночь может быть плотной. Не тёмной — именно плотной. Как если бы кто-то в неё добавил крахмала.

Библиотека появилась в белом тумане, как остров. Старинное здание с облезлым фасадом и липовой надписью "ЦЕНТРАЛЬНАЯ". Она не была центральной, конечно. Была забыта, заклеена бумажками "временно не работает", пережила капремонт 1993 года и осталась заживо замурованной в собственном архиве.

Он вставил ключ, повернул. Щелчок был вязкий, будто замок не хотел сдаваться.

Внутри пахло теплом — не уютным, а спертым. Смесь старой бумаги, мышиной шерсти и тряпичного мыла. Как в старом чемодане, забытом в поезде. Николай вдохнул и чуть передёрнулся.

Он снял шапку, прошёлся до охраны. Щёлкнул выключателем. Свет загорелся с запозданием, будто раздумывал: стоит ли возвращаться. Лампа моргнула и успокоилась.

Он поставил термос на стол, включил радио. Там играло что-то безмозглое — инструментальное, ровное, как линии на миллиметровке. Регулятор громкости скрипнул, как колено.

— Ну, поехали, — пробормотал он.

Библиотека дышала. Не за счёт вентиляции — её давно отключили, экономия. А как будто от себя. Полки вздыхали. Книги молчали. Но тишина была не мёртвая, а густая. В ней можно было утонуть.

Он прошёл к лестнице, поднялся на второй этаж. Привычка. Проверка. Всё как всегда. Заходил в каждый зал, включал и выключал свет, как будто проверял — осталась ли реальность на месте.

У читального окна была щель. Окно — чуть приоткрыто.

— Не может быть, — сказал он. Без удивления.

Он его закрывал. Утром. Точно. Даже рукой ладонь об стекло клал — проверял. Значит, или открылось, или…

Он захлопнул створку. Щёлкнул защёлкой. Постоял.

Снаружи фонарь снова мигнул.

Рука почесала подбородок — машинально. Под ногтями осталась перхоть. Он стряхнул её на кафель.

Нечего думать, Михалыч. Стареешь.

Он вернулся в вестибюль. Лампа мигнула. Раз, второй.

Он замер.

В этом миге было что-то неправильное. Как если бы библиотека решила подмигнуть.

Не шути так, старая карга, — подумал он. Но тепло исчезло. Осталась только тишина, плотная, как замазка под ногтями.

Сел. Взял термос. Налил чай. Пил медленно. Пальцы дрожали слегка, но он не заметил.

Внутри было пусто — как в городе, как в термосе, когда его забывают закрыть.

— Здесь всегда было тихо… — произнёс он, как будто оправдываясь. — Может, даже слишком.

И услышал — не звук, а как будто отсутствие звука. Как если бы кто-то хотел издать звук — и передумал.

Он не стал оборачиваться.

Когда живёшь слишком долго в тишине, начинаешь слышать то, чего нет, — подумал он.

И закрыл глаза. На одну секунду. Не от усталости. От необходимости.

Николай услышал запах раньше, чем осознал его. Он выполз из щели между книгами и батареей, разлившись над полками тёплым, почти влажным облачком — неуловимым, но чужим. Запах не принадлежал библиотеке. Ни пыли, ни гнили, ни затхлых корешков. Это был тонкий, прерывистый след чьей-то парфюмерной настойчивости — сладковатой, химозной, как дешевая «Жизель» из перехода, которой поливают не себя, а воздух. Словно кто-то только что прошёл здесь, рассеянно взмахнув рукавом, и оставил после себя жест, а не аромат.

Он не пошевелился. Не потому что испугался, а потому что почувствовал — тело уже сделало это за него. Затылок зачесался, как бывает у собаки, почуявшей грозу. Левое веко дёрнулось — нервно, машинально, будто хотело моргнуть за него. Николай провёл пальцем по щеке. Кожа была сухой и холодной, как бумажная скатерть в заброшенной столовке. В груди — ни страха, ни удивления. Только тупое, ползучее: что-то не так.

Он поднялся. Медленно, с привычной осторожностью, будто в этих движениях была заключена вся его власть над ночью. Термос остался на столе, радио шептало — тоненько, как капельница. Всё на своих местах.

Кроме времени.

Он посмотрел на настенные часы — те, что над дверью. Те, которые он выравнивал ещё вчера, сверяя со своим стареньким "Ориентом", обшарпанным до металла. Сегодня они спешили. Не на час, не на пять минут — всего на две. Две минуты, но это было достаточно, чтобы часы перестали быть точными, а стали — самовольными.

Он смотрел на стрелки долго. Идут. Тикают. Но будто не оттуда.

Тишина — верная старая подруга — вдруг перестала быть комфортной. Она не обволакивала. Она давила. Словно в библиотеке кто-то на выдохе остановился — и ждал, пока он сделает шаг.

— Двери закрыты. Всё закрыто. Я сам закрывал, — сказал он вслух, но получилось неуверенно, как детская отговорка.

Голос прозвучал глухо, будто рот был полон ваты. Или времени.

Он обернулся.

Никого.

Но щекой чувствовал — пространство слушает. Оно не наблюдало, не пряталось. Оно именно слушало. Как старая рукопись, в которой пропущена строчка, но ты знаешь, что она есть. Где-то между страниц, между ламп, между батарей.

Он потёр виски, словно хотел стереть мигрень, которой ещё не было. Но в голове уже хрустело, как мороз под подошвой.

Запах. Веко. Часы.

Всё это можно объяснить. Кто-то заходил днём, окно открылось, часы подморозило. Да и вообще — декабрь. У людей в декабре всё сдвигается: расписание, настроение, сон.

Но внутри — словно сквозняк. Не в лёгких, а в памяти. Что-то открылось. Не дверь, не окно. Строчка.

Он снова сел. Радио продолжало тихо пищать. Музыка — безликая, словно специально написанная для пустых коридоров и отделов кадров.

— Начинается… — пробормотал он, и усмехнулся. — Старый, седой, а всё туда же. Часы не так идут — и всё, уже к «Домовому» приписал. Не стыдно, Михалыч?

Но улыбка была кривой. Как будто сказал не себе, а кому-то рядом. Не знал кому.

Медленно выдохнул. Тишина осталась — ни звука, ни шороха. Только слабое, почти детское ощущение, что он стал слишком заметен.

Он дотянулся до выключателя настольной лампы. Свет мигнул, раз, два — и остался.

Всё тихо. Всё закрыто.

Только вот запах. Он снова здесь. Слабее. Как память. Как чужая закладка в своей книге.

В читальном зале было светло не по-человечески. Лампы гудели в полсилы, выдавая тусклый, желтоватый свет — не освещение, а его пародию. Воздух — не свежий, не спертый — стоял, как вода в кувшине, забытом на подоконнике. Казалось, что если вздохнуть слишком резко, можно спугнуть саму тишину.