Чтение запрещено

Николай стоял у стеклянной перегородки, отделяющей зал от узкого коридора, ведущего к архиву. За стеклом — отражение. Его. Но что-то с ним было не так.

Он уставился на себя, как на соседа, которого не видел пару десятков лет. Лоб чуть выше, чем помнил. Плечи — как будто просели. Веки тяжёлые, виски в желтоватом полумраке казались вмятыми. Не усталый сторож, а восковая модель человека, слишком долго простоявшая под витринным светом. В отражении он был медленнее. Каждое движение — с запаздыванием в полдоли секунды, как плохая запись с уличной камеры.

Он моргнул. Отражение моргнуло чуть позже.

Пульс подскочил — не панически, а как будто с ленцой. Сердце напомнило: «Я здесь, но у меня тоже вопросы». Левое плечо закололо, старым, знакомым уколом — как в ту осень, когда он перетрудился на смене и неделю лежал в халате с петухами.

Он не подходил ближе. Потому что не был уверен, что тот, по ту сторону стекла, не сделает шаг первым.

«Нервы, — сказал он себе. — Просто сраные нервы. Чушь...».

Рука медленно потянулась к выключателю. Свет в коридоре бил в глаза, как оплеуха. Он хотел выключить его — избавиться от этой яркой полосы в темнеющем зале, но пальцы замерли в паре сантиметров от пластика. Он не мог сказать, почему. Просто что-то в спине сжалось — будто воздух за спиной изменил вязкость.

В тишине послышалось… нет, не шаг — ощущение шага. Как если бы кто-то наступил в другой комнате, но пол при этом промолчал. Он сжал пальцы в кулак. Суставы хрустнули. Рука отдернулась — не трусливо, а с досадой.

— Что за чушь… Стареешь, Михалыч. Уходить надо. Чушь, чушь... — прошипел он сквозь зубы, как будто ругал не себя, а кого-то другого, с кем был вынужден делить тело.

За стеклом отражение всё ещё стояло. Но теперь он был не уверен, что моргнул первым.

Он знал эту библиотеку до последнего скрипа. Но в этот момент она казалась чужой. Как будто стены немного подвинулись, как будто пыль на полках разлеглась не так. Даже книги… было ощущение, что их стало меньше. Или больше. Или они стали смотреть в его сторону.

Он подошёл к одному из шкафов, провёл пальцами по корешкам. «Этика труда в Советской промышленности». «Антропология Полевского района». «Песни Урала: 1867–1904». Всё как было.

И всё не так.

Старый запах страниц — знакомый, тёплый, как дыхание собаки — теперь чувствовался будто сквозь слой полиэтилена. Отчуждённо.

Он снова взглянул на стекло.

Теперь отражение было в порядке. Ровное, синхронное. Лоб его. Глаза его. Линия губ — уставшая, беззлобная.

Только вот на одну секунду ему показалось, что отражение улыбается раньше него.

И шире.

Он усмехнулся — искоса, внутренне, без зубов. Смех был не радостный, не испуганный — почти философский. Из той породы, что появляется в голове у людей, когда стирается грань между логикой и чем-то более липким. Как если бы ты понял, что всю жизнь шёл по прямой линии, а она — круг.

«Вот дожил, Михалыч. Сам себя боишься. А как же ты в восемьдесят доживать собираешься — под одеялом? С радио на голове?».

Он вернулся к столу. Не потому что захотел, а потому что другого места не было. Часы снова тикали — на этот раз ровно, подчёркнуто мирно. Как будто хотели убедить: «Всё хорошо. Всё на своих местах».

Он знал, что это ложь. Но стал пить чай. Молча. Медленно. Чтобы не слышать, как кто-то за стеклом делает то же самое.

Свет щёлкнул без предупреждения — короткий, сухой звук, как будто кто-то пальцем отщелкнул косточку. Николай вздрогнул не от громкости, а от самой нелепости момента. Потому что лампа в читальном зале вдруг загорелась. Сама. Без щелчка выключателя, без таймера, без причины. Она просто взяла и включилась, как если бы библиотека, устав ждать внимания, решила заговорить языком люминесцентных намёков.

Свет был не тёплый, не холодный — лишний. Он ударил в глаза резко, грубо, будто подошёл слишком близко. Всё вокруг стало плоским, как фотографии на пластиковой посуде: ни теней, ни глубины. Столы казались накрытыми простынями, стулья — сиротами, забытыми после переезда. Книги на полках, казалось, замерли в полуслове. И даже воздух в зале — слабо пахнущий переплётным клеем, плесенью и электропроводкой — будто вздулся, стал плотнее, как тесто перед посадкой в духовку.

Он встал, не замечая, как громко скрипнул его стул. Тело отозвалось медленно, суставы щёлкнули — сначала левое колено, потом запястье, потом между лопатками. Как старый механизм, забытый в подвале и разбудившийся не от заботы, а от нужды.

В памяти вдруг всплыл зажимной ключ. 1984-й. Мороз. Минус тридцать семь. Он тогда только вышел из смены и — ну подумаешь, мелочь — оставил ключ снаружи, на бетоне. А утром — бах. Металл лопнул, как сухарь. Вроде бы мелочь, а станок сломался, всё встало, приехало начальство, был выговор, ругань, потом — увольнение одного, переход другого. И всё — из-за того, что подумал: «Да ладно, хер с ним, не страшно».

Вот и сейчас.

Вот она, лампа. Слабая, флуоресцентная, слепая — и включённая сама. Он не включал. Он точно не включал. И никто другой не мог. Он проверял здание — замки, окна, коридоры. Всё было закрыто.

Он сжал пальцы в кулак. Они были холодные, но липкие. На ладонях — испарина. Как у школьника перед кабинетом биологии. Мелкая дрожь — не страх, а скорее невозможность удержать себя внутри тела.

«Что-то не так. Всё тихо, а что-то — не так».

Он пошёл в зал. Каждый шаг — как будто по вате. Пол будто чуть пружинил. Ковролин хлюпал — нелепо, будто влага просочилась откуда-то снизу, из-под фундамента. С каждой секундой становилось всё светлее и бессмысленнее.

Он остановился под лампой. Она не моргала, не мерцала — светила устойчиво, бесстыдно, как взгляд человека, который знает, что ты его боишься. Он поднял голову. Посмотрел в белый круг света.

— Я же всё закрыл… — выдохнул он.

Голос вышел не его — хриплый, натянутый, как рваная нить. Он хотел сказать это громче, но смог — только так. Шёпотом. С отчаянием.

Тело замерло, а сознание ушло вглубь, как лифт. Внутри него что-то метнулось — не мысль, не чувство. Просто движение. Слепое, липкое. Как если бы кто-то шевельнул страницу изнутри.

Он вспомнил, как жена его однажды сказала — лет двадцать назад: «Ты всегда всё слишком надолго оставляешь, Коля. И людей, и вещи». Тогда он промолчал. А теперь — вспомнил. И подумал, что, может, библиотека — это тоже что-то, что он оставил слишком надолго.

Может, она обиделась.

Он не знал, что делать. Не знал, кто сейчас должен что-то делать.

Свет продолжал резать глаза. Он казался слишком ярким, как допрос, как развернутая ошибка. В нём всё вокруг теряло текстуру: стены — бумажные, стулья — нарисованные, сам он — будто персонаж на странице, которую кто-то сейчас прочитывает вслух.

И всё это — под одной фразой, неотвязной:

«Я же всё закрыл…».

Но, может быть, не всё. Может, какая-то щель осталась. Не в двери. В нём.

Лампа мигнула — один раз, будто моргнула устало. Потом — снова. И ещё. Сначала просто моргала, как старик с подёргивающимся веком. А потом — потухла.

Не щёлкнула. Не вспыхнула. Просто исчезла. Света не стало — как если бы его никогда и не было.

Николай стоял посреди зала, окружённый плотной темнотой, но не полной. От коридора, от лестницы, от приёмника за стойкой — сочилась слабая, мутная подсветка. Этого хватало, чтобы видеть, как всё вокруг стало слишком неподвижным. Мир не потемнел — он остановился. Свет не ушёл — он застыл внутри предметов. Воздух стал вязким, как кисель, пролежавший в холодильнике две недели. Вдох — тяжёлый. Как будто пыль в этом зале имела волю и решила лечь поперёк его горла.