Страница 40 из 43
Он остался сидеть спиной к окну, словно это имело значение — как будто, отвернувшись от улицы, он мог не пустить её внутрь. Комнату заливал приглушённый свет настольной лампы, дававший оттенок устаревшего жёлтого — как в школьных коридорах, где перегоревшие лампы не меняют, а просто выключают весь ряд. Свет лежал на бумаге, на пальцах, на лице — как пыль, которую не сдуешь, потому что она внутри. Николай медленно листал тетрадь, выискивая знакомые фамилии. Строганов. Шутов. Литвинова. Потом — более редкие, те, кого он встречал только в забытых графиках смен. Кто приходил на дежурства, но не оставлял следов в записях. Или чьи подписи вдруг сменяли друг друга, как будто человек был, но и не был.
Он подчёркивал тех, кто исчезал из расписаний слишком внезапно. Не уходил — исчезал. Без формулировки. Без замены. А главное — без слухов. В маленьких городах слухи о каждом уволенном — громче, чем школьная линейка под окнами. А если никого не обсуждали — значит, боялись.
Он открыл книгу. Она лежала спокойно. Слишком. Как женщина, которая выжидает, пока ты сам договоришь всё за неё. Николай смотрел на строки, и казалось, будто они дрожат. Но нет. Это дрожал воздух над бумагой — от того самого жара, которого не было. Только он ощущался. Как озноб после горячего чая. Или как дыхание, которое не твоё.
Он склонился ближе. Почти шёпотом:
— Ещё покажешь? Или ты ждёшь, когда сам заговорю?
На полке щёлкнула древесина. Тонко, точно. Как выстрел в библиотеке, где оружие — это слово. Николай не вздрогнул. Он был готов. Или приучен. Это теперь почти синонимы.
Он снова взял ручку. Записал ещё одно имя. На всякий случай. Не потому, что оно было в книге. А потому, что было в голове. И потому, что голова — теперь тоже библиотека. Только пока без читального зала.
Он посмотрел в угол комнаты, где раньше стояла вешалка. Теперь там была пустота. Но не совсем. Там чувствовалось... внимание. Неназойливое. Неплотное. Но точно с прищуром.
— Всё, что ты скажешь, будет записано, — пробормотал он. — Но не обещаю, что пойму.
И, откинувшись в кресле, добавил уже без иронии:
— Хотя... разве кто-то из нас понимает?
И тишина, вместо ответа, дала понять: нет. И в этом — их общий язык.
Он просидел так, сколько — не знал. Может, десять минут. Может, час. Настенные часы в читальном зале давно шли с опозданием, как старик, который забыл, куда шёл, но продолжает идти. За окном темнело. Но не наступал вечер — сгущалась какая-то другая тень, более вязкая, чем просто отсутствие солнца. Как будто не время уходило, а сам свет втягивался внутрь чего-то, что медленно, но верно дышало где-то между книгами.
Николай встал. Тело отреагировало с задержкой, будто сначала подумало — а надо ли? Заныло плечо, тянуло в шее. Он провёл рукой по лицу, но ощущения не изменились: будто кожа стала толще. Или чужой.
Он прошёл в архивный коридор, где пахло, как всегда, — старой тканью, пересушенной фанерой, лаком, затонувшим в пол. И ещё — чем-то новым. Не запахом, а смыслом запаха. Как если бы кто-то попробовал перевести слово «тишина» с одного языка на другой и получил «горечь».
Там, в третьем ящике слева, где раньше хранились ведомости за 1987 год, он нащупал тонкую картонку. Карточка читателя. Лариса Николаевна. Строгий округлый почерк. Подпись. Рядом — две книги. Обе не числятся в фонде.
Он достал её осторожно, как орган из тела. Как будто карточка была связана с остальным — нитями, которых не видно, но которые натянуты до предела.
— Лариса, — сказал он, и голос прозвучал, как будто выговорил за него кто-то другой. — Я тебя записал. Не для контроля. А чтобы не забыть.
Он вернулся к столу. Книга всё так же лежала открытой. Спокойная. Но под ней — снова появилась та же вырезанная страница. Ни ожогов, ни следов. Как будто бумага знала, что её вернут.
Он не стал брать её в руки. Просто сел. Положил рядом карточку Ларисы. И блокнот.
— Пиши, — сказал он тихо, обращаясь уже не к себе. — Я не остановлю. Только... делай это медленно. Я не успеваю, когда быстро.
И в этот раз книга ответила. Не фразой. Не строчкой. Бумага под ладонью стала чуть тёплой. Как ладонь человека, уснувшего рядом. Как напоминание: ты не один. И это пугает сильнее, чем одиночество.